Были среди вырезок и другие, такого же смысла, тона и содержания.
– Вы правы, леди Перивейл, – сказал Фонс, после сосредоточенного их прочтения, – они недостаточны. Надо подождать, пока не появится что-нибудь более подходящее.
– А как вы думаете, кто-нибудь захочет меня оклеветать?
– Я почти уверен, что в ближайшие несколько недель вы обратитесь в суд с жалобой на распускаемые в обществе клеветнические слухи.
– И, надеюсь, я буду иметь удовольствие отстегать кнутом писаку, а заодно издателя, который опубликует эту ложь! – горячо откликнулся Холдейн.
– Нет уж, пожалуйста, не надо, – вскричал Фонс, – ничего подобного не следует делать. Необходимо, чтобы леди Перивейл была оскорблена публично, чтобы она могла быть так же публично оправдана. Для этого обязательно появление в суде женщины, которую ошибочно приняли за миледи, только это придаст слухам необходимое качество скандала. Поэтому я должен вас просить, чтобы автор заметки, направленной против леди Перивейл, никак не пострадал лично.
Холдейн промолчал. У него чесались руки – так хотелось испробовать силу толстой палки или кнута на спине писаки-негодяя. Он бы очень много дал, чтобы установить источник злопыхательской сплетни, которая преследовала любимую женщину и заставила даже его, обожающего поклонника, сомневаться в ее чистоте, а сейчас он очень стыдился того, что его вера в нее могла быть поколеблена.
О, если бы нашелся кто-то, кого можно было бы назвать, причинив ему острую физическую боль, и принести этого козла отпущения в жертву его собственным угрызениям совести!
Да, вся жизнь Грейс Перивейл переменилась. Острый глаз Джона Фонса не ошибся и в данном случае. Леди Перивейл в Раннимейд Грейндж очень отличалась от той женщины, с которой он разговаривал на Гровенор-сквер.
Счастливая любовь не оставляет в сознании женщины места для тревожных мыслей, и в тот час, когда Грейс убедилась, что Артур Холдейн – ее верный и преданный возлюбленный, она стала забывать тех друзей, которые покинули ее, а прежде это стоило ей многих болезненных переживаний. Она уже не сердилась, ведь теперь былые друзья стали ей безразличны. Внешний мир, мир Мейфера и Белгравиа, с его нечистыми интересами и мелкими амбициями, мир южноафриканских миллионеров и новоиспеченной знати, мир, в котором все обитатели светских гостиных были в курсе дел друг друга, и в каждом, у кого не было миллионов, подозревали чуть ли не банкрота, эти сливки общества, этот сверхутонченный и загнивающий мир, слепящий и притягивающий своим ненатуральным блеском, казался теперь таким далеким от всего, что делает человека счастливым. Грейс и думать не хотелось об этом мире. Теперь мир Грейс был ограничен самыми тесными пределами. Он начинался и кончался поэтом, критиком, писателем, чьи мечты, мысли, суждения и надежды заполнили ее собственное сознание. Он стал ее миром, Артур Холдейн, литератор, за которого она должна была выйти замуж сразу же, как только нелепое скандальное происшествие попадет на свалку забытых миром событий.
Все слова были, наконец, сказаны, слова, которые он таил в сердце еще два года назад, когда ее красота впервые осветила, как внезапно проглянувшее солнце, серую повседневность его жизни и когда он узнал, что, кроме внешней красоты, Грейс обладает умом и сердцем.
Он тогда сумел сдержать себя и наслаждаться ее обществом под маской безразличия. Тому была причина, и не одна. Первая – она была богата, о ней говорили как о заманчивом призе на брачных бегах. Вторая – из-за ревности, смешанной со страхом, что броские таланты Рэннока и его обаяние уже завоевали ее сердце.
– Ну, как я мог надеяться, черствый сухарь-писака, одержать верх над человеком, о котором говорили, что перед ним невозможно устоять? – спросил он Грейс, когда она упрекнула его за отчужденность и холодность в тот первый год их знакомства.
– Черствый сухарь-писака создал самый патетический роман за всю вторую половину столетия. Каждая слеза, что я пролила над «Мэри Дин», делала мне автора книги все ближе и ближе. Конечно, не хочу притворяться: если бы этот человек был толст и стар, как Ричардсон, я не влюбилась бы в него. Но даже в этом случае я бы высоко ценила его общество, как молодые женщины в те времена ценили маленького, толстого типографа. Я бы тоже домогалась его общества и жадно ловила всякое его слово.
– Не каждому писателю выпадает такая удача, – ответил Холдейн. – Думаю, я первый после Бальзака, кому его роман позволил снискать любовь, венчающую всю жизнь.
Что могло быть прекраснее этого райского уголка в излучине Темзы в чудесные августовские дни? Другие мужчины уже поглядывали на Север, в Шотландию, приготовив собак и ружья, только и поджидая того дня, когда можно будет отправиться на охоту, но Артур Холдейн, тоже стрелок не из последних, получивший приглашения по крайней мере из полудюжины загородных усадеб, вел себя так, будто не знал, как обращаться с ружьем. Заядлый горожанин, никогда не расстающийся со своей лондонской окраиной, не мог быть счастливее его, наслаждавшегося своим речным бездельем, когда крокет – самое волнующее состязание, а кипячение чайника на костре – увлекательнейший вид спорта. Летние дни, золотистые вечера никогда не казались ему слишком долгими, и пурпур заката всегда вызывал удивление своей внезапностью.
– Наверное, вы жаждете пострелять, – сказала как-то вечером Грейс, – и, наверное, готовы возненавидеть меня за то, что я вас держу около себя без дела. Я рада, что вы охотитесь не за болотной дичью, потому что боюсь болот с тех пор, как бедный Гектор простудился насмерть в один из ужасных августовских дней. Но почему бы вам не поехать к друзьям в Норфолк и не поохотиться на куропаток?
– Вы очень добры и заботливы, но мои норфолкские друзья всегда были немного скучны, а теперь вообще станут невыносимы, удерживая меня вдали от вас.
– Это, конечно, очень льстит моему тщеславию. Но я вовсе не хочу привязать вас к своей юбке.
– Я вам скажу, если появится такая опасность. Но, как бы то ни было, я не собираюсь уезжать далеко от Лондона, пока ваше дело не будет решено в суде.
Они надеялись, что еще до наступления поздней осени все кончится, и тогда они отправятся в Каир – самое подходящее место для этого времени года, а из Каира, возможно, поедут в Индию. Им хотелось вместе постранствовать по дорогам широкого мира. Однако и сейчас, на берегу Темзы, среди цветущих клумб под плакучими ивами, на лужайках Раннимейд Грейндж жизнь была так хороша, что они редко покидали эти прекрасные места, удаляясь от них не больше, чем на милю. Влюбленные подобны детям, играющим в саду и мечтающим о днях, когда они вырастут и поплывут в голубых небесах на воздушном шаре туда, где небо сходится с землей.
