Теперь он слушал ее с большим вниманием и с меньшим испугом. Он наклонил свою голову в этому молодому розовому лицу, на котором легкомысленный смех сменился печальной улыбкой, почти переходя в жалобную.
Он, очевидно, погрузился в воспоминания. Глаза его блестели каким-то нежным удовольствием.
Теперь Лизи заметила, что он уже не сердился более и не сторонился от нее. Радостная, она воскликнула, хлопая в ладоши:
— Вот, наконец, я вижу тебя таким, каким хотела видеть, и каким я тебя люблю.
И она бросилась к нему на шею, прижимая свои губы к его губам.
Он откинулся назад, тряхнул волосами, взбешенный, точно змея укусила его.
— О! несчастная, безумная, оставь меня!
— Фридрих!
— Оставь меня! Уйди!
— Что же я сдала дурного? — спросила она, стараясь взять его руки. — Разве твои губы не губы моего жениха?
— Уйдешь ли ты, говорю тебе!
И, оттолкнув ее суровым жестом, он наклонился, чтобы взять весло и править к берегу; но она прежде него успела схватить весло и бросила его в озеро, вследствие чего вода окатила их мелкими брызгами.
— Ты сама хотела этого! — вскричал король, делая повелительный жест рукой.
Эго движение, точно послужило сигналом, так как вслед за ним раздался оглушительный шум, который изменил мгновенно всю эту тихую картину лунной ночи. Между тем, как все небо покрылось черными тучами, из которых ежеминутно сверкала молния и слышались сильные раскаты грома, порывистый ветер повсюду ломал прибрежный тростник, и тихое, прозрачное озеро преобразилось в бурное, грозное море, по волнам которого носился челнок, то ныряя в глубину, то снова подбрасываемый кверху волною.
Лизи, уцепившись за одежду короля, отчаянно вскрикнула; а он стоял, спокойный, побледневший, среди этой темноты, в которой только блестела его украшенная серебром, шапочка.
Затем, под тяжестью вновь хлынувшей волны, лодка еще раз нырнула, перекувыркнулась и скрылась под водой. Более за бурей ничего нельзя было разглядеть, кроме трепетавших белых крыльев лебедя, который, удержанный золотой цепью, плыл на поверхности бушующего озера, подобно крылатой пенившейся волне.
Будучи малюткой, Лизи жила в большом замке, построенном на горе.
Сначала, она жила во дворце своего отца, маркграфа, в Кранахе. Он умер с горя, после потери своей двадцатилетней любимой жены, маркграфини, урожденной принцессы Австрийской, которая приходилась ему двоюродной сестрой. У него не было детей кроме Лизи, но зато были многочисленные родственники в Дрездене, Вене, Нонненбурге и в Берлине. И вот, после его смерти, все эти ближайшие родственники и великие дипломаты собрались на общий совет вокруг стола, покрытого зеленым сукном. Они пришли к единогласному заключению, что странно было бы иметь царицей в Кранахе шестилетнюю девочку — Лизи, была в то время, этих лет — даже и под регентством совета, но что, поэтому, владения покойного должны быть разделены между ними. Но не так-то легко было прийти к соглашению при разделе его владений по частям.
Ведь, вороны дружно всегда кидаются только на добычу, но драка у них возникает тот час же, едва лишь все они набрасываются на один кусок мяса. Наконец, уговорились таким образом:
Саксония присоединила к себе Фульд, как город, славящийся производством фарфора; Австрия взяла Нейштадт, известный своими полотняными изделиями; Тюрингия, как страна католическая, предпочла взять Бланкенгейм, где есть прекрасная церковь, а Пруссия оставила за собой Кранах, без всякого пояснения причины, почему берет именно, его.
Само собой понятно, что никто, и не подумал спросить при этом дележе мнение народа этого маркграфства, так как родственники в своем семейном разделе вовсе не интересовались знать, что он думает. Что же касается самой Лизи — маленькой эрцгерцогини, как ее называли в память ее матери, австрийки по рождению — то ей предоставили Лилиенбург, замок, обратившийся почти в развалины, окруженный бывшим парком, который скорее напоминал лес своей запущенностью, и где было озеро, превратившееся в болото. Но воздух был там хорош, по причине гористой местности. Кроме того, родственники дали себе слово — издали следить за ней. Она вырастет, эта маленькая девочка и, сделавшись молодой девушкой, быть может, выйдет замуж за какого-нибудь князя или герцога, который захочет, пожалуй, вернуть обратно захваченное ими. Или же, в четырнадцать, пятнадцать лет, она почувствует религиозное призвание, что было бы очень угодно и Богу, и людям. Ведь, есть лучшие монастыри, где монахини высокого происхождения скоро делаются настоятельницами и тогда уже никого не беспокоят своим существованием.
Вместе со старым замком, дали Лизи — в качестве фрейлины — старую гувернантку, носившую на шее четки, а под платьем толстый подрясник, которая вставала ночью по четыре раза для молитвы святой Елизавете Венгерской, которую считала своей патронессой. То, что всякую другую девочку привело бы в отчаяние, забавляло Лизи.
Это была полненькая, маленькая девочка, с открытым взглядом больших глаз, с розовыми щечками, развязная, резвая, никогда не сидевшая спокойно на месте.
Сначала, ее очень стеснял этикет в Кранахе, где она должна была принимать на себя вид молодой царицы, подставлять для поцелуя свою руку людям в расшитых золотом мундирах, которые кланялись ей с большой почтительностью. А как она хотела иногда рассмеяться прямо в лицо этим старикам! Особенно, останавливал на себе ее внимание один камергер, с красным носом, которому ей очень хотелось показать язык; но окружавшие ее строгие лица говорили:
— О! ваше величество!
Теперь она избавилась от этих стеснений. На другой же день по своем приезде в Лилиензее — правый корпус которого был кое-как реставрирован — она сразу почувствовала себя очень хорошо, точно дома, в этих развалинах, в лесу, на свободе. Она не испугалась ни мрачного, холодного жилища, ни безжизненной, сморщенной гувернантки, которая двигалась очень медленно, почти, не слышно, по коридорам, как какое-нибудь привидение в замке; она вся отдалась беззаботному детскому веселью, которое сообщалось и всему окружающему.
Затем, маленькая крестьянка, которая, быть, может, таилась в этой крошечной принцессе — кто знает, не вследствие ли наследственной передачи инстинктов — приходила в восторг от высоких деревьев, куда можно было взбираться, разрывая свой платья; от глины, в которой вязли ее ноги; от густой травы, которую можно рвать полными пригоршнями, и которая щекочет нос своим влажным ароматическим запахом. Она походила теперь на расцветающий цветок, вынутый из теплицы и пересаженный на вольный воздух, или на свободно порхающую птичку, выпущенную из клетки на волю.
