— Разве это не мадам Дюдеван, пишущая под псевдонимом Жорж Санд? — спросила она вполголоса.
Михал обернулся и кивнул.
— Сегодня она выглядит старомодно, — заметил он. — Иногда она оживляет эти сборища, переодеваясь в мужские штаны.
— Вас двоих такое зрелище вряд ли может взволновать, — улыбнулась Мара. — В конце концов, вы видите Труди в мужских штанах каждый день.
— Труди… ну, Труди есть Труди, — пожал плечами Михал.
Возможно, Родерик был прав. Пожалуй, пора было напомнить Труди, что она женщина, подумала Мара, но тут заговорил Этторе и отвлек ее внимание.
— Мадам Дюдеван все еще в трауре после разрыва с композитором Шопеном, насколько мне известно. У них была большая ссора — что-то имеющее отношение к замужеству ее дочери, — и он от нее ушел. Похоже, они расстались навсегда.
— Я слыхал, что Шопен очень болен, — добавил Михал.
— Чахотка, — подтвердил Этторе. — Он обвиняет в этом мадам Дюдеван. Это она увезла его на Майорку несколько лет назад, и он там заболел.
— Ну, это несправедливо, — возразила Мара. — Не насильно же она его увезла!
— Она сильнее его как личность. К тому же она старше его лет на шесть или семь.
— Какое это имеет отношение к делу?
— Немалое. Вы сами в этом убедитесь, когда познакомитесь с ней. Сюда! — Граф Чиано подхватил ее под руку и начал пробираться сквозь толпу.
— Нет, погодите! — воскликнула Мара, но он не слушал. Через минуту ее уже представляли Авроре Дюдеван.
— Как поживаете, моя дорогая? — спросила писательница и с любезной улыбкой повернулась к своему спутнику: — Могу я представить вам моего друга Бальзака?
Рядом с ней стоял мужчина средних лет. Коренастый, плотный, с большой головой на короткой бычьей шее, он был не особенно высок ростом, но производил впечатление великана. У него было красное лицо с крупным, квадратным носом. Он улыбнулся, обнажив под редкими, растрепанными усиками пожелтевшие от табака зубы.
— Я очень рада, мсье. Я читала ваши книги.
— Правда? Какие? — жадно и нетерпеливо спросил он.
— «Отец Горио», конечно, и еще некоторые тома «Человеческой комедии», хотя не все. Это замечательные книги, а грандиозность замысла просто поражает!
— Он на работу набрасывается с такой же жадностью, как и на еду, — пояснила мадам Дюдеван.
— Надо же платить кредиторам, — пожал плечами Оноре де Бальзак. — Поставщики обзавелись весьма досадной привычкой требовать денег за свои услуги. Это невозможно.
— Вы и Дюма, — со вздохом покачала головой Аврора Дюдеван. — Деньги текут к вам, как чернила с кончиков ваших перьев, но вас обоих ждет одна судьба: скорее всего, вас похоронят в общей могиле для нищих.
— И Гюго рядом с нами.
— Виктору больше повезло с женщинами. Они не только переписывают его рукописи и письма, трудятся бесплатными секретарями, они еще и распоряжаются его деньгами.
— Его жена, говорят, держит его на поводке. И уж она-то точно не любит раскрывать кошелек.
— Мадам Адель — сильная личность.
— Хорошо, что ей хватает ума не слишком сильно натягивать поводок.
— Да, насколько мне известно, она больше не жалуется, что он не уделяет ей внимания. Очевидно, дело Пралена ее кое-чему научило. Оно стало уроком для многих.
Увидев, как окружающие обмениваются многозначительными взглядами, Мара с любопытством спросила:
— Дело Пралена?
Объяснения взяла на себя Жорж Санд, мадам Дюдеван. Несколько месяцев назад, в конце августа, герцог Прален убил свою жену: пырнул ее ножом и размозжил голову подсвечником, пока она спала в их доме на улице Фобур Сент-Оноре. О причинах, толкнувших его на это зверское преступление, ходили самые разнообразные слухи. Одни говорили, что герцог был безумно влюблен в гувернантку своих детей, мадемуазель Делюзи; другие утверждали, что герцогиня развращала своих детей, так как сама в детстве стала жертвой своей гувернантки, которая, по бытовавшему тогда выражению, «отплывала не на остров Цитера, а на остров Лесбос». Судя по некоторым утверждениям, герцог был холодным и замкнутым человеком, внезапно потерявшим рассудок, но поговаривали, что он был человеком тихим, а до безумия его довела властная и необузданная в своих постельных аппетитах герцогиня, державшая верх в семье. Более или менее точно было известно одно: это был брак по любви, за тринадцать лет от него родилось девять детей, но в конце концов он выродился в бурные ссоры и отдельные спальни… до той жаркой августовской ночи.
Это был не первый случай насилия и безумия среди представителей высшего света. Незадолго до этого граф Мортье пытался убить своих детей, принц д'Экмюль в приступе бешенства зарезал свою любовницу, французский посол в Неаполе перерезал себе горло бритвой, наконец, Мартен дю Нор, хранитель печати, замешанный в альковном скандале, не выдержал и покончил с собой. У народа создавалось впечатление, что за респектабельным фасадом царствования Луи Филиппа скрывается гнилостное разложение, поэтому режим следует сокрушить, начав с самого короля.
— Никогда не забуду толпу, собравшуюся у дома герцога Пралена, когда было совершено преступление. Казалось, этим людям ничуть не жаль лежавшую в доме убитую герцогиню, да и на герцога они не гневались — к тому времени он проглотил яд и его увезла полиция. Вся их ярость была направлена против правительства. Они кричали: «Долой Луи Филиппа!» и «Смерть королю!», как будто вернулись годы террора, — сказала мадам Аврора.
— Они могут вернуться, — заметил Этторе.
— Возможно, нам следует молиться, чтобы бог послал нам новый скандал такого рода. Может быть, это наконец убедит короля в необходимости реформ? — задумчиво спросил Бальзак.
— А что, если такой скандал подстроить? — предложила Аврора Дюдеван.
Мара внимательно слушала собеседников, хотя после первых же слов вспомнила, что о деле Пралена ей рассказывала бабушка Элен. Но теперь ей захотелось вернуться к началу разговора, и она спросила:
— Какое отношение все это имеет к господину Гюго?
— Его до такой степени заворожили детали дела, — любезно объяснил Бальзак, — что почтеннейшая мадам Гюго встревожилась. Боюсь, что именно этого он и добивался, хотя, конечно, не могу утверждать наверняка. Трудно сказать, какая часть эгоизма Гюго свойственна ему от природы и какая является всего лишь маской.
— «Эго Гюго», — с улыбкой вспомнила Мара девиз писателя, бросив взгляд на Виктора Гюго, который, взмахивая руками в особо драматических местах, продолжал безостановочно вещать что-то собравшимся у его ног слушателям.
— Совершенно верно. В младенчестве он был большеголовым уродом, а теперь, когда вырос и стал вполне презентабельным мужчиной, продолжает вести себя как большое дитя в пеленках.
