– Называйте меня как хотите, – ответил Гарет, пожав плечами. – Но у меня такое чувство, будто часть меня, которая принадлежит Гейбриелу, уже давным-давно потеряна.
– Как это понимать?
– Через несколько месяцев после того, как покинул это место, я понял, что лучше всего, если никто никогда меня больше не найдет. И мне не нравился тот слабый, запуганный человек, в которого я превратился, поэтому я решил стать кем-то другим.
– Понимаю, – прошептала Антония, хотя на самом деле не понимала, да и не могла понять. – Но, – добавила она, задумавшись на несколько минут, – если часть вас потеряна, может быть, нужно попытаться ее найти? Поверьте, я знаю, что это значит. Однажды я потеряла себя – свою веселость, свою веру… в общем, все, что делает меня Антонией, и, признаюсь откровенно, до сих пор не вернула все это обратно. Но иногда я вижу проблески надежды. Разве это не то, к чему мы все стремимся? Просто быть… о, не знаю… быть тем, что нам предначертано судьбой?
– Я вполне счастлив быть тем, кем стал, – ответил Гарет, отводя взгляд.
– А какая комната принадлежала вам, когда вы жили здесь? – неожиданно беззаботным тоном спросила Антония.
– Вот эта. – Гарет подошел к дверям и вместе с Антонией вошел в комнату. – Я любил сундук под сиденьем у окна, где хранил свои игрушки – те немногие, что у меня были, – а кровать меня пугала.
– Боже, да она же просто средневековая! – Взглянув на кровать, Антония поежилась. – Настоящая деревянная клетка. Думаю, ребенок должен чувствовать себя здесь взаперти.
Гарет засмеялся, но почувствовал странное облегчение оттого, что его понимают. Он поймал себя на том, что рассказывает Антонии о своих детских ощущениях и ночных кошмарах, о своей уверенности в том, что домовые жили у него под кроватью, а привидения прятались в гардеробе, о том, как абсолютная деревенская тишина по ночам пугала ребенка, привыкшего к шуму и сутолоке Лондона.
Беседуя, они ходили по комнате, и Антония приподнимала углы полотняных покрывал, чтобы взглянуть на то, что было под ними.
– Бедняжка, – сказала Антония, когда Гарет выговорился, – вам пришлось жить в странном для вас месте, абсолютно не похожем на город, к которому вы привыкли. Когда мы с мужем вернулись в провинцию, Беатрис ужасно боялась…
Обернувшись, Гарет взглянул на Антонию: ее лицо побледнело, а глаза расширились.
– Беатрис ужасно боялась чего? – Осторожно взяв Антонию за руку, Гарет привлек ее к себе, чувствуя, что должен заставить ее говорить дальше. – Говорите же, Антония. Кто такая Беатрис? Что именно пугало ее?
– Беатрис… моя дочь, – тяжело сглотнув и отвернувшись от Гарета, с трудом выдавила из себя Антония. – Она боялась живых изгородей. Но мне… не следует об этом говорить.
– Кто вам это сказал? – Гарет не позволил Антонии забрать свою руку. – Кто сказал, что вы не имеете права говорить о дочери? – добивался он ответа.
– Никто не хочет это слушать, – с запинкой произнося слова, объяснила Антония. – Папа говорит, что другие люди устают слушать о чужих несчастьях.
– Вы только что выслушивали меня, – напомнил ей Гарет. – Вы чувствуете себя усталой?
– Пожалуйста, не смейтесь надо мной. – Теперь она говорила очень торопливо, и в ее глазах снова появилось то выражение – как у испуганного ребенка. – Я стараюсь… изо всех сил.
Гарет снова подвел ее к сиденью под окном и мягко заставил сесть.
– Итак, Беатрис боялась живых изгородей, – продолжил он. – Потому что они были очень высокими?
– Да, – согласилась Антония, снова с трудом сглотнув. – Они… иногда закрывали солнце. И деревья, которые нависали над дорогой, тоже пугали ее. А теперь, когда думаю о ней – о том, где она теперь, – я представляю себе, как ей, наверное, страшно. – В ее голосе послышались рыдания, и Антония прижала к губам дрожащие пальцы. – Я знаю, что нужна ей. И… мне страшно. О, Гейбриел! Мне страшно, что она в темноте.
Гарет обнял Антонию за талию. Боже правый, теперь ему многое становилось понятным. Он знал, что такое страх, знал, что значит быть ребенком, брошенным и никому не нужным. Но ребенок Антонии уже за этой смертельной чертой.
– Беатрис не в темноте, Антония, вокруг нее свет, – прошептал Гарет. – Она на небесах, и она счастлива.
– На небесах ли? – сдавленно произнесла Антония. – Откуда нам знать? Есть ли у евреев небеса? А если есть, то как вы можете знать, что там происходит? Как? Что, если… если все, чему нас учили, неправда? Если нас просто обманывают, чтобы… успокоить, заставить молчать?
– Антония, я думаю, большинство из нас верят в загробную жизнь. – Он взял ее руку в свою. – Я знаком не с одной религией, и все они содержат одинаковое толкование.
– Правда? – едва слышно спросила она.
– Правда. Я твердо верю, что все грешники горят в аду, а все дети попадают в рай. И я абсолютно уверен, что ваша Беатрис покоится с миром. Но моя уверенность совсем не то, что ваша. В ваших страхах и сомнениях нет ничего недопустимого, и нет ничего неправильного в том, что вы об этом говорите.
– О, я просто не знаю! – всхлипнула Антония. – Бывает так, что я просто устаю плакать.
Гарет увидел, что ее свободная рука заметно дрожит, и, коснувшись ладонью щеки Антонии, бережно повернул к себе ее лицо.
– Антония, мудрый раввин, с которым я когда-то был знаком, сказал мне, что слезы укрепляют наши силы. Вера моих предков гласит, что умершие – это святое, и они не могут быть забыты. Мы вспоминаем наших умерших по праздникам и в годовщину их смерти, мы чтим их и гордимся прожитой ими жизнью.
– Для меня это звучит очень странно. – Антония смотрела на него большими голубыми глазами. – Мне казалось, все убеждены в том, что я никогда не должна об этом думать.
– Настоящий еврей сказал бы вам, что вы обязаны об этом думать. – Гарет поглаживал ей руку, пытаясь разжать ее кулак. – И более того, говорить об этом. Вы должны рассматривать это как выполнение своего долга и гордиться собой. Если ваш отец предлагал вам иное, значит, он ошибался.
– Это было очень давно. – Ее голос стал совсем безжизненным. – Я должна продолжать жить. Люди часто теряют детей.
– Антония, дети – это не вещь, которую можно выбросить, – сердито сказал Гарет. Господи, неудивительно, что женщина почти сошла с ума от горя – ее заставляли держать все внутри. – Ни один человек не может просто так выбросить ребенка. И я больше, чем кто-либо другой, это понимаю. И если Господь забирает ребенка, вы должны горевать. Обязаны горевать. И если кто-то пытается заставить вас поверить в другое, он должен гореть в аду.
– Это то… о чем я сама иногда думаю, – призналась Антония. – Но все считают, что это просто часть жизни и я обязана забыть о Беатрис и об Эрике.
