Маркус быстро обернулся к ней.
– Что вы?… Да разве я расстанусь с этим чудным уголком, совершенно незаслуженно свалившимся мне с неба?!… Нет, скорее я продам свою виллу!… Дело в том, что мыза уже не принадлежит к усадьбе.
– И вы не имеете никаких прав на нее? – с испугом спросила она. – Неужели несчастным старикам придется остаться без крова и пристанища? – с отчаянием вскричала она, в ужасе стискивая руки. – И это в то время, когда вы только что положили на постель больной чертеж новой постройки!… Как это жестоко!… Зачем вы это делали без разрешения нового владельца?
– Я был уверен в согласии владелицы.
– Владелицы?!… – растеряно повторила она. – Мыза принадлежит даме? – уже бодрее прибавила она. – Вы только что говорили, что Отто мог бы остаться в „Оленьей роще“, значит, новая владелица тоже будет сдавать мызу в аренду?
Маркус пожал плечами и с улыбкой смотрел в ее лицо, на котором отражалось боязливо-напряженное ожидание.
– Я не знаю, об этом вам придется спросить Агнессу Франц!
Девушка настолько оторопела, что даже не старалась высвободить руки, которыми он завладел и крепко держал в своих.
Маркус рассказал ей, как случайно нашел завещание тетки и в доказательство своих слов вынул из кармана записную книжку покойной вдовы главного лесничего.
Слезы умиления текли по лицу девушки, когда она читала строки, написанные знакомым почерком.
– Это не законное завещание! – решительно заявила она, возвращая записную книжку. – Никто в мире не признал бы прав наследницы, назначенной таким образом.
– Никто! – повторил он. – Что вам сделали люди, если вы решаете, что весь свет состоит из мошенников? – с легкой укоризной продолжал он. – Многие, может быть, считают последнюю волю своих родных незаконной, если под ней нет подписи посторонних людей! С точки зрения закона – они правы, а по-моему, опираться в таком случае на закон все равно, что красть!… О, не качайте головой, как будто мои юридические понятия так нелепы и сказочны! Пусть они не блестящи, как и все мои душевные качества – вы это на себе испытали, как я неопытен в суждениях о людях: я целую неделю с наивной доверчивостью принимал за чистую монету совершенно невозможные вещи… Но уверяю вас, мои понятия признают высшего верховного судью – совесть!
При намеке на мистификацию, жертвой которой он был, девушка покраснела и ускорила шаги, но Маркус не отставал. Роща уже давно осталась позади их, и виднелись ворота мызы.
– Находка в ридикюле моей покойной тетки не была приятна для меня потому, что обязывала познакомиться с племянницей судьи! – продолжал он, и на лице его светилась улыбка, весьма красившая его. – И я, грешным делом, заглушил в себе чувство долга, решив, что мой поверенный прекрасно устроит все дело, когда меня уже не будет в „Оленьей роще“. Но на сцену неожиданно выступил сын судьи, о котором я услышал, и дело этим осложнилось. Я счел себя вынужденным познакомиться с отношениями между собой людей, живших на мызе, если хотел быть справедливым. Я спрашивал себя, почему завещательница назначила девушку покровительницей и попечительницей стариков, когда у них есть естественная опора – сын…
– Я понимаю, почему милая добрая старушка поступила так: Отто всегда был добродушен и уступчив до слабости! – заметила девушка. – По отношению к отцу у него не было ни характера, ни воли… Но теперь, когда жизнь дала ему горький урок, и он знает, что такое голод, и что только бережливостью и энергичным отпором мании расточительности он может обеспечить родителям старость…
– Вы думаете, что я должен исправить это завещание в его пользу? – спросил он.
Девушка подняла на него свои прекрасные влажные глаза, в которых светилась глубокая благодарность.
– О, конечно! – решительно ответила она. – Если только не будет злоупотреблением с моей стороны укреплять вас в неслыханном великодушии.
Маркус засмеялся и толкнул калитку, к которой они подошли.
– Итак, мне не приходится приглашать вас вступить в свои владения: ведь вы отказываетесь от всяких прав…
– С радостью! – воскликнула она, входя в калитку, и обернулась к нему. – Мне ничего не надо и притом я знаю, что, где бы я ни была, моя родина здесь, и я могу придти сюда, когда мне захочется испытать сладкое чувство „быть у себя дома!“.
– Да, вы дорогой ценой купили право считать мызу своей родиной, – заметил он. – Но разве вы не знаете, что настоящий муж и глава семьи не потерпит, чтобы у его жены было две родины?
Она отступила от него с горьким выражением на побледневшем лице.
– Этих отношений я не имела в виду! – с суровой мрачностью возразила она. – Ни один мужчина никогда не будет мне предписывать, что и как я должна делать!… Неужели вы думаете, что я могла бы есть хлеб за столом человека, который внутренне боролся бы с подозрением, что не любовь, а стремление к обеспеченному положению толкнуло меня в его объятия?… Нет, в сравнении с этим хлеб, заработанный гувернанткой слаще и почетнее, и я буду им питаться, пока хватит сил и здоровья у меня.
– Агнесса! – он порывисто схватил ее за руки и крепко держал, несмотря на все ее усилия освободиться. – Злое дитя, неужели вы хотите так жестоко наказать надменного юношу, который в силу тщеславия или поверхностного суждения сам не знал, что делал и говорил?…
Хитрая улыбка мелькнула на его губах.
– Хотите, я стану прямо в грязь на колени, и буду просить у вас прощения?… Хотите, я брошу ничтожное золото, из-за которого вы меня отталкиваете? Я готов на все! – пылко продолжал он. – Я буду всю жизнь высоко держать знамя гувернанток и ломать копья в их честь! Я обложу себя налогом в пользу состарившихся воспитательниц! Словом, я сделаю все, чтобы загладить свою вину, Агнесса! – голос его зазвучал искренним серьезным чувством. – Разве вы не знаете, что не вы, а я должен буду считать себя облагодетельствованным?… Вы говорили о блестящем положении; кто же говорит, что я могу вам его предложить? Я не аристократ, не имею еще даже звания коммерции советника, а мой отец ходил с места на место с сумкой подмастерья за плечами. Я сам с детства стоял за верстаком и наковальней, как и все мои рабочие. И теперь еще может случиться, что я войду в комнату моей жены с закопченным лицом, и никто не отнимет у меня уверенности в том, что эта высокообразованная женщина не оттолкнет меня, а, напротив, будет уважать следы работы, – не так ли, Агнесса?
Она безмолвно опустила голову на грудь, и светлые капли слез показались из-под ее опущенных ресниц.
– Собственно говоря, мне следовало бы, не тратя слов, прямо взять то, что мне принадлежит! – продолжал Маркус. – Разве птицелов спрашивает у своей маленькой пленницы позволения держать ее в клетке? А вы стали моею с той минуты, когда добровольно пришли ко мне!… Да, я смело говорю вам в глаза, что вовсе не любовь к ближнему, не желание непременно сдержать данное слово заставило вас победить вашу девическую гордость, ваше оскорбленное самолюбие! Нет, это было то же непреодолимое влечение, которое охватило и меня, приковав к вашим следам, – мы принадлежим друг другу навеки!… Что же, Агнесса, злая моя, непримиримая, вы хотите еще бороться?
