— Если бы только он не являлся пьяным в стельку в парламент, — пробормотал Эджингтон.
— С другой стороны, обрюхатить служанку и, возможно, выбросить ее на улицу, в результате чего она поняла, что ей для выживания нужно украсть что-то из его фамильных драгоценностей, было бы политически вредно, — продолжал Томас. — Особенно для представителя консервативной партии Дизраэли, который всячески старается изображать из себя политика, глубоко озабоченного судьбами простого человека и его дочерей.
— Это близко к истине, — сказал Эджингтон. — Так вы думаете, что у таинственной Эсмеральды именно такое происхождение?
— Горничная? — усмехнулся Томас. — Ни в коем случае.
— Значит, дочка деревенского лавочника средней руки, соблазненная местным аристократом? — предположил барон.
Томас задумался. Перед глазами у него возникло ее нагое тело, подтянутый белый живот. Он не мог представить ее себе в постели Олтуэйта, даже если ее рассказ о том, как она утратила свою девственность, был Ложью. Еще меньше мог он вообразить, что она когда-то носила ребенка.
— Сомневаюсь. — Он не обратил внимания на поднятые брови Эджингтона и продолжал: — Весьма маловероятно, но я поставил бы сто гиней, что она никогда не носила ребенка.
— Ну что же, — сказал Эджингтон, — она не служанка, и она никогда не… оказывалась в положении из-за Олтуэйта. Тогда шантаж?
— Я сказал бы, что прямой шантаж — вполне в ее духе. — И почему-то прибавил: — Или месть.
— Месть. — Эджингтон словно пробовал эту идею на вкус. — Любопытная мысль. Месть за что, поинтересовался бы я. Что могло бы удержать Олтуэйта от преследования?
— Мотивы мести могут сами по себе быть разновидностью шантажа. Насилие? — предположил Томас, сам не понимая, откуда ему могла прийти в голову такая мысль.
Эджингтон насторожился. Щепетильная тема?
— Почему вы так говорите?
Томас и сам не знал.
— Ни одна нормальная, здоровая девушка из хорошей семьи не сделала бы того… что сделала Эсмеральда.
— Предложила вам себя? — протяжно спросил Эджингтон. — Вы всегда заявляли, что можете соблазнять их пачками.
Томас поставил бокал на стол.
— То, что произошло между нами, нельзя назвать соблазнением.
— А насильственным ухаживанием? — весело предположил Эджингтон, хотя в глазах его блеснула сталь. Образцы огнестрельного оружия в стеклянных шкафах, стоящих вдоль стен библиотеки, зловеще сверкнули.
— Что-то насильственное, конечно, присутствовало, но не только с моей стороны. — Заметив прищуренные глаза Эджингтона, Томас раздраженно фыркнул. — Нет, не так. Она не пыталась оказать мне сопротивление. Как раз наоборот.
— Почему? — Эджингтона это, кажется, не убедило. Этот вопрос Томас еще не проанализировал до конца.
— Чтобы выиграть. Чтобы заставить меня сделать то, что ей нужно.
— А что ей нужно?
Томас покачал головой:
— Не знаю.
— А вы узнайте. — И Эджингтон одним долгим глотком осушил свой бокал.
Томас вышел из библиотеки с ожерельем в кармане. Он миновал анфиладу гостиных, салонов и приемных. Горничные в серых платьях с белыми накрахмаленными передниками смотрели ему вслед. Войдя в великолепную гостиную рядом с парадным холлом, он остановился. Там сидела женщина, маленькая, как ребенок, окруженная арабесками белых кружев и голубого шелка, а ее кукольное личико обрамляла масса густых черных волос. Она устремила на него пронзительный взгляд через всю комнату.
— Леди Эджингтон, — сказал Томас, кивая маленькой женщине.
— Лорд Варкур, — отозвалась она. — Надеюсь, вы хорошо провели вечер.
— Прекрасно, — ответил он. — Надеюсь, и вы тоже.
Он еще раз кивнул, потом пересек комнату под ее резким взглядом и вышел в гулкий холл с великолепным куполом. Он посмотрел на фреску, изображающую цветущую Европу, похищаемую быком, и подумал: кто из них был обманут на самом деле? Лакей подал ему пальто и шляпу, и он вышел из особняка.
Ему нужно было найти Эсмеральду. У него появились к ней новые вопросы.
И он продолжал твердить себе, что только эти вопросы влекут его к ее дверям…
Заниматься покупками в личине Эсмеральды по-прежнему оставалось сюрреальным переживанием. Не испытывая склонности к эффектам, Эм свела свой костюм к тому, что должна носить всякая приличная вдова. Простое черное платье неопределенного фасона, шляпка и вуаль. Сначала местные лавочники выражали ей сочувствие, полные желания услышать некую сентиментальную историю, но ее скрытность оттолкнула их, и они быстро перешли сначала к каменной обиде, а потом вовсе перестали ее замечать.
Но все же эти занятия были настолько неведомы в ее прежней жизни — ее другой жизни, — что она не могла отделить процесс покупки пищи и одежды от своего маскарада и порой чувствовала, что ей нужно порыться у себя в голове, чтобы найти себя во время подобных вылазок.
Она произносила нужные слова, покупая масло, сыр, хлеб и яблоки — о ее ужинах заботилась за небольшую плату миссис Грей, жена главы цыганской семьи, владеющей таверной, где Эм снимала квартиру. Эм жалела о деньгах, которые ей приходилось платить кому-то за приготовление пищи, но она понятия не имела о том, как это делается. К тому же цыгане не пустили бы ее на свою кухню, потому что считали ее нечистой.
Чтобы спрятаться от моросящего дождя, Эм остановила омнибус и быстро вошла в него с корзинкой на руке, заплатила за проезд и стала пробираться в глубину, в свободный угол, наклоняясь под низким потолком, между множеством коленей и юбок. От пассажиров исходил легкий пар, запах мокрой шерсти, навоза, прилипшего к башмакам и немытых тел, заполнивших тесное пространство.
Эм невозмутимо держала руки на своей корзине, не позволяя себе жеманно зажать нос под вуалью надушенным носовым платочком. Но она с тоской думала о чистом запахе скошенной травы и о благоухании сада, где пахнет цветами и плодородной землей. Это были воспоминания ее детства, спутанные и горько-сладкие.
Сначала пришли безмятежные дни — такими они были до того, как она поняла, что существует некая разница между ее положением и положением детей семьи Уайт, а это было важнее того, что человека, которого они называли папой, она должна была называть дядей Уильямом. Потом пришло осознание — сначала не к ней, а к Эдгару, — что ее будущее гораздо менее определенно, чем у остальных детей в этом доме.
Она все еще помнила тот момент, когда Эдгар произнес слова, которые словно наложили печать на ее судьбу. Бедная родственница. Она не поняла, что значат эти слова на самом деле. Лишь почувствовала презрительный тон Эдгара. Она пришла в такое бешенство, что схватила его свистульку и оловянных солдатиков и швырнула в него. Один солдатик ударил его в ухо с такой силой, что показалась кровь. Тут появилась Нянечка — так они ее называли — и прекратила драку, а потом она отвела Эм в сторону и объяснила, не без некоторой доли сочувствия, что мальчик сказал правду… И что означала эта правда.
