В серой толпе, следовавшей по большей части пешком, обращали на себя внимание богатые кортежи обогатившихся на чужбине иудеев, в роскошных плащах, с шелковыми шнурами для перевязи головного убора; одни ехали окруженные слугами, на рослых мулах, других несли в лектиках. Порою появлялись в толпе фарисеи, из которых некоторые нарочитыми обетами отягчали свое благочестивое паломничество: один, например, по прозванию Никфи, или кривоногий, умышленно волочил ноги по земле, задевая за каждый камень; другой, по прозванию Медукия, шел, согнувшись в знак благочестия, Шикми шел, совсем сгорбясь, точно нес на своих плечах всю тяжесть закона, а Киани, прозываемый «фарисеем с окровавленным челом», чтоб не смотреть на женщин, шел с закрытыми глазами, отчего часто расшибал себе до крови лоб о стены, заборы и деревья.
Иисус и его ученики шли быстро и слились с общей толпой на дороге из Иерихона в том месте, откуда уже была видна древняя каменная стена, возглавлявшая холмы, и огромные четырехгранные, построенные Иродом Великим из отесанных глыб белого мрамора башни Гиппия, Мариамны, Фасаила и возвышавшаяся над остальными восьмигранная Псефинос – семидесяти пяти локтей в вышину.
Все ученики смотрели на башни, величественно вырисовывавшиеся на фоне неба, а Иуда – на море людей, в которое положительно с наслаждением он окунался; особенно же радовали его взгляд многочисленные кучи плечистых галилейских пастухов, вооруженных пращами, с запасом камней в рогах и мешках.
Некоторые из них, в козьих или бараньих шкурах шерстью наружу, с обнаженными до колен высокими ногами и голыми мускулистыми руками, в которых они несли толстые палицы и дубины, выглядели довольно дико, но это были зато горячие поклонники Христа.
Узнавая учителя, они уступали ему дорогу, оглашая воздух восторженными возгласами, называя его сыном божиим, спасителем, пророком.
Каждый раз, когда громко раздавались эти крики, Иуда весь сиял, радовались и ученики; один только Иисус, казалось, не разделял общей радости и хотя, правда, приветливо улыбался им, но в этой улыбке сквозила видимая печаль, и, как будто желая избегнуть этих знаков восторженного почитания, он нередко сворачивал на проселочные дороги, а по мере того как приближались к Иерусалиму, все чаще бросал непонятные слова о необходимости жертвы, о предстоящих муках, крови и смерти…
Всего яснее и откровеннее говорил он об этом с прямодушным и искренним Петром, а тот, встревоженный, делился своими опасениями с наиболее умным и предприимчивым, по его мнению, Иудой. Но Иуда успокаивал его и радовался в душе, думая, что Иисус решился, наконец, на пролитие крови, на смертный бой, и притом в наиболее выгодную минуту, когда, склонная к волнениям масса, верная ему толпа, наполнит до краев город.
Его поддерживала в этом предположении разумная, по его мнению, предусмотрительность Иисуса, который, желая обмануть бдительность высшего духовенства, пробирался как бы украдкой и, обойдя городские ворота, направился прямо в Вифанию, как будто предполагая ударить с горы, застигнув врагов врасплох.
Мария, желая сделать соответствующие приготовления для приема Иисуса, побежала вперед.
Она весело вбежала в усадьбу и – обомлела.
Перед домом на земле сидела в разодранных одеждах, с распущенными волосами, с головой, посыпанною пеплом, и опухшим от слез лицом Марфа. Вокруг нее рыдала и причитала прислуга.
Увидев сестру, Марфа бросилась к ней с криком:
– Мария, Лазарь, брат наш, умер… вчера… только вчера… Почему, ах почему, – рыдала она, – не пришли вы раньше! Учитель не дал бы ему умереть!..
– Что ты говоришь?.. – отпрянула в ужасе Мария, прислонилась к углу дома, закрыла глаза и тихо заплакала. – Куда ж вы его положили? – спросила она сквозь слезы.
– Там, на склоне, под платаном…
Мария, следуя обычаю, пошла к могиле, которая представляла собой просторную пещеру, заваленную огромным камнем; она распустила волосы, разорвала на груди одежды, села на землю и стала горько оплакивать брата.
Тем временем подошел Иисус. Весть о смерти Лазаря произвела на всех угнетающее впечатление.
– Мария знает? – после минутного печального молчания спросил Иисус.
– Знает, она пошла к могиле оплакивать его, – ответила Марфа и с новым взрывом скорби стала царапать лицо свое и раздирать одежды.
– Пойдемте и мы, – промолвил Иисус, и все толпой направились к могиле.
Завидев учителя, Мария вскочила и вся в слезах, с развевающимися волосами бросилась к его ногам и воскликнула со стоном:
– Христе! Я знаю, если ты захочешь, ты разбудишь брата моего из мертвых. Разбуди его, – рыдала она.
Иисус, питавший глубокую привязанность к Лазарю и нежно любивший Марию, глубоко чувствуя ее страдание, закрыл рукой глаза и тихо зарыдал.
Потом он отнял руку, и во влажных еще глазах его блеснул раз, еще раз какой-то странный свет, точно вспышка молнии, и глаза его зажглись пламенным заревом.
– Отвалите камень, – промолвил он негромким, но странно глубоким голосом.
В то время как слуги отодвигали каменную плиту, взволнованные ученики смотрели, точно на радугу, в лицо Иисусу, которое становилось мало-помалу бледным, как гипс – глаза его пылали, на висках выступали сетью набухшие жилы.
Казалось, будто он хочет поглотить взором темный зев пещеры, и вдруг точно вихрь безумия поднял кверху его золотистые волосы над лицом, он поднял обе руки в белых широких рукавах, напоминавших в эту минуту крылья, и воскликнул потрясающим голосом, так что затрепетали все фибры нервов у присутствующих:
– Лазарь, говорю тебе – встань!
Наступило такое глубокое молчание, что слышен был шелест каждого листа на платане, и в этой страшной, проникнутой грозной таинственностью тишине – из глубокого зева пещеры послышался не то вздох, не то глухой стон и хруст как бы разминаемых в суставах костей.
Никто не смел пошевелиться, и только когда с пронзительным криком: «Он жив!» – бросилась в пещеру Мария, за нею последовали остальные.
Стали развязывать пелены, которыми был окутаны руки, ноги и лицо Лазаря. Когда извлекли его, он выглядел ужасно: бледно-зеленый и совершенно высохший, как труп, – и только чуть-чуть приподнятые, посиневшие веки, из-за которых глядели мутные, глубоко ввалившиеся глаза, и чуть слышный, слабый шепот: «Христе!» – свидетельствовали, что он действительно жив.
Его взяли на руки и отнесли в дом. На месте остались только Иуда и Иисус, который стоял, беспомощно прислонившись к стволу дерева. Капли пота стекали по его лбу, а в расплывшихся чертах потухшего лица было видно беспредельное изнеможение. Иуда смотрел на учителя пылающими глазами. Он не был уверен, действительно ли рабби воскресил Лазаря или только привел его в чувство от случившегося с больным одного из обычных для него длительных обмороков, от более тяжелого, чем обычно, припадка как бы полного омертвения, – но он прекрасно оценивал сверхчеловеческую смелость самой идеи, изумлялся высоте душевного напряжения, могучей, как молния, силе воли учителя, который минутами казался ему слабым и колеблющимся человеком.
