растревожили пчелиный улей. Обрывки образов, мыслей, догадок. Все смешивалось в чудовищный водоворот, из которого очень сложно было выудить стройные выводы. Хотелось просто броситься на кровать, заткнуть уши и кричать. Избавиться от всего, чтобы обрести спокойствие. Только в спокойствии можно размышлять.
Амели устало прошагала в альков, опустилась на приготовленную постель:
— Подай мне воды.
— Сию минуту, госпожа.
И тот же голос…
Девица метнулась к консоли с подносом и серебряным кувшином. Пока она наливала, Амели вытащила рисунок из-за корсажа и сунула под подушку. Мари подала бокал, Амели проглотила залпом прохладное содержимое и вытянула руку:
— Еще.
Та вновь послушно подала.
Амели покручивала в пальцах бокал, но уже не пила:
— Откуда ты, Мари?
Та стояла с широко распахнутыми глазами, моргала, не понимая, что отвечать. То же искреннее замешательство, будто ее просто не научили ответам на подобные вопросы. Полное ощущение дежавю. И лицо… Это идеальное лицо, так похожее на лицо прежней бедной Мари. Лишь едва уловимые различия. Может, они сестры? Хотелось достать спрятанный за комодом портрет и сличить, но Амели не рискнула. Никто не должен знать про портреты.
Догадка заставила прижать пальцы к губам. На соседней улице, у благодарственного столба, живет сапожник. У него две дочери — девочки-близнецы. На первый взгляд их не различить, а если знать… то не настолько они и похожи. Но имена? Кто же дает сестрам одинаковые имена?
Амели нетерпеливо поджала губы:
— Откуда ты, Мари?
Та округлила глаза:
— Я здешняя, сударыня.
— Из города?
Мари лишь кивнула.
— Где ты жила в городе?
Девица молчала. Просто хлопала ресницами, а в ясных глазах отражалось полнейшее непонимание. Все повторялось. И Мари, и этот глупый разговор. В прошлый раз лишь цели были иные, Амели многому тогда не придала значения. Но как не ответить на такой простой вопрос? Если спросить саму Амели, она вмиг все скажет во всех подробностях. Обо всем.
— На какой улице ты жила?
Снова молчание.
— У тебя есть семья? Мать? Отец? Сестры? Братья?
Мари, наконец, покачала головой:
— Нет, сударыня. У меня никого нет.
Этот ответ просто ставил в тупик. Чем иначе объяснить подобную схожесть двух девушек? И голос… Не может такое сходство быть случайностью.
Амели отставила бокал на маленький столик, взяла зажженный канделябр, вышла на середину комнаты и кивнула Мари:
— Встань здесь.
Та безропотно подчинилась. Амели без стеснения разглядывала девицу, а внутри клокотала какая-то непонятная злоба. Ее обманывают. Но, как и в чем? И, самое главное — зачем? Она ходила вокруг Мари кругами, сличая с той, другой Мари. Светлые кудри из-под чепца, чистое открытое лицо, небесные глаза. И овечья покорность. Хотелась увидеть в этих прекрасных глазах хоть что-то иное. У любого живого человека есть предел терпению. Даже у прислуги. Есть гордость, характер. Какие возмутительные вещи позволяла себе Фелис! Как выражалась, как перечила, как своевольничала. Как ругалась с матушкой! Неужели эта ни на что не способна?
Амели вернула канделябр на место и встала у зеркала:
— Раздеваться.
Мари с готовностью кивнула и принялась вытаскивать булавки. Ловко, со знанием дела, будто сама же их и накалывала. Споро распустила шнуровку корсажа.
— У кого ты прежде служила, Мари?
— Ни у кого, барышня.
— Тогда где выучилась всему?
Мари ловко стянула рукава и положила корсаж на кровать:
— Нигде, барышня. Разве этому надо учиться?
— Кто тебя нанял сюда?
— Господин Гасту, госпожа.
Горбун… Теперь и так было понятно, что он во всем замешан. Но, что он потом сделает? Свернет этой шею так же, как свернул прежним? Отчего не сделать все сразу после той мерзости, которую Амели уже видела однажды? Кажется, большего горбуну и не надо. Зачем приставлять горничной? Или… для начала развлекается ее муж? А как надоела… Уж, конечно, Гасту не волен распоряжаться домом.
От этой мысли в груди заклокотало нестерпимо. О нет, не ревность — обида. С той, прежней Мари, Амели почти смирилась, она была до. До этого проклятого замужества. Вероятно, Феррандо обращается с женой так же, как со своими девками. Лишь приказывает, как привык. Амели пристально посмотрела на новую Мари: интересно, он уже успел переспать с ней? Может, минувшей ночью и успел? Ох, как же хотелось спросить, глядя в глаза… Но все будет выглядеть так, будто она ревнует. А это не ревность.
Самое страшное, что теперь не было сочувствия. Все это пугало гораздо больше тогда, когда они с Эн ходили смотреть на реку, наблюдали, как багром выволакивают на берег тела. А сейчас… Амели сама не понимала. Словно сломают эту — дадут другую. Новую куклу взамен старой. И нет никакой разницы. И печали тоже нет.
Мари расшнуровала корсет, сняла юбки, подала теплый капот и завязала пояс. Будто делала это всю жизнь.
— Причеши меня.
Амели опустилась на табурет перед зеркалом. Как и в прошлый раз, смотрела в отражение, наблюдала за движениями, лицом. Мари вынула шпильки и водила по густым волосам частой щеткой. Аккуратно, распутывая каждый случайный узелок, пока они не заблестели, как шелк. Фелис обычно дергала так, будто хотела выдрать половину. Порой Амели накрепко вцеплялась пальцами в табурет и закусывала губу, чтобы не вскрикивать. Иначе Фелис могла просто отшвырнуть щетку и уйти, заявив, что барышня уж слишком нежная. Тогда приходилось справляться с тяжелой копной самостоятельно, и занятие оказывалось не из легких. Мягкие, необыкновенно густые — самой не прочесать.
При очередном движении щеткой Амели вскрикнула. Нет, больно не было, но Мари ведь об этом не знала. Но та лишь замерла и едва заметно присела в поклоне:
— Простите, госпожа.
— Разве не можешь аккуратнее?
— Хорошо, госпожа.
Мари снова принялась расчесывать, еще бережнее, чем прежде. Но Амели вновь и вновь вскрикивала и упрекала, украдкой наблюдая за реакцией. Но не менялось ровным счетом ничего: точеное лицо новой Мари не выражало ни тени раздражения или недовольства.
Наконец, Амели вскрикнула особенно громко. Вскочила и обернулась:
— Мерзавка! Ты хочешь оставить меня без волос?
Она даже замахнулась и отвесила горничной хилую пощечину. Отвратительное чувство. Даже стало стыдно и хотелось извиниться. Амели порой колотила Фелис. Но Фелис — совсем другое дело. Фелис стоило колотить.
Мари лишь склонила голову:
— Простите, госпожа, я очень неловкая.
И вновь ничего. Амели бы на ее месте просто разрыдалась, стала оправдываться, но в глазах Мари ничего не изменилось. Ни взгляда, ни жеста. Ничего. Амели отвернулась к зеркалу:
— Ты можешь идти.
— Я должна помочь…
— … ничего ты не должна.
Мари присела в поклоне:
— Как прикажете. Доброй ночи, госпожа.
Горничная забрала платье и
