— Как по-твоему, где сейчас Цезарион?
Я знала, что в это мгновение перед ее мысленным взором возникли его широкие плечи и чарующая улыбка.
— В городе Веронике, с наставником, ожидает ближайшего корабля на Индию, — с надеждой проговорила она.
После битвы при Акции старшему брату пришлось бежать, а просватанной за Александра царевне Иотапе — вернуться в Мидию. Нас разметало ветром, словно листья. Увидев мой взгляд, мама сняла с шеи ожерелье из розовых жемчужин.
— Оно защищает от всякого зла, Селена. Теперь пусть оберегает тебя.
Я почувствовала, как на грудь опустилась холодная золотая подвеска с маленькими ониксами.
Тут мама резко выпрямилась.
— Что там?
Я затаила дыхание. Сквозь грохот прибоя до нас доносились удары в дверь.
— Это он?! — воскликнула мама, и я проследовала за краем ее лазурной туники вниз по лестнице.
Александр с посеревшим лицом застыл у двери.
— Нет, это наш отец, — вымолвил он и почему-то вытянул руки, будто не желал подпускать нас ближе. — Он пытался покончить с собой. Он умирает, мама!
— Антоний! — закричала она, прижимаясь лицом к железной решетке. — Антоний, что ты наделал!
Ответа мы с Александром не расслышали. Мать покачала головой и проговорила:
— Не могу. Если дверь открыть, любой из твоих солдат захватит нас ради выкупа.
— Пожалуйста! — взмолился мой брат. — Он умирает!
— Открывать нельзя… — начала Хармион.
— Так ведь есть окно! — воскликнула я.
Мама уже бежала вверх по ступеням, и мы пятеро следовали за ней по пятам. Мавзолей был еще не достроен — кто знал, что в нем так быстро возникнет нужда? Всюду лежали оставленные строителями рабочие инструменты, и мать приказала:
— Александр, веревку!
А сама распахнула решетчатые ставни окна, выходящего на храм Исиды. Внизу волны бились о створки восточных окон. Не могу сказать, как быстро ей удалось совершить невообразимое. Конечно, с помощью Ирады и Александра. В общем, едва лишь окровавленные носилки с отцом привязали к веревке, мать подняла его на второй этаж и, втащив, положила на пол мавзолея.
Я застыла, прижавшись к мраморной стене спиной. Умолкли радостные крики чаек, и моря не стало, и не было больше ни слуг, ни даже солдат. Остался один отец — и рана меж ребер, там, где он пронзил себя собственным клинком. До слуха долетало судорожное дыхание брата, но самого его я не видела. Потому что смотрела на руки матери, обагрившиеся от прикосновения к отцовским одеждам.
— Антоний! — воскликнула она. — Антоний! — И прижалась щекой к его груди. — Знаешь ли, что посулил Октавиан после битвы при Акции? Что не станет посягать на египетский престол, если только по моему приказу тебя убьют. Но я не сделала этого! Слышишь, не сделала! — Мама уже была близка к припадку. — И вот… что же ты натворил!
У него задрожали веки. Я никогда не видела, чтобы отец испытывал боль. Он был воплощенным Дионисом, чем-то большим, чем жизнь, и ни один мужчина не мог с ним сравниться ни ростом, ни быстротой движений, ни силой. Отец хохотал громче всех и шире всех улыбался. Но сегодня на прекрасном загорелом лице не было ни кровинки, а волосы взмокли от пота. Отца было трудно узнать без греческих одеяний и золотой короны в виде листьев плюща; скорее он походил на простого смертного, на римского легионера, который еле ворочает языком.
— Мне сказали, что ты умерла.
— По моему приказу. Я хотела, чтоб ты бежал, а не убивал себя. Еще не все кончено, Антоний.
Однако его глаза уже затягивала мутная пелена.
— Где мои солнце и луна? — прошептал отец.
Александр взял меня за руку и повел за собой. Наверное, я бы не справилась без его помощи.
— Селена… — Взгляд умирающего упал на меня. — Селена, ты не подашь отцу вина?
— Папа, это мавзолей, здесь нет…
Но он уже не понимал моих слов.
— Доброго хиосского вина…
Мама всхлипнула.
— Не плачь. — Он ласково прикоснулся к ее волосам, прошептал: — Наконец-то я становлюсь Дионисом, — и, собрав последние силы, сжал мамину руку.
— Живи, ты мне нужен, — взмолилась царица. И вдруг пронзительно закричала: — Антоний! Антоний!
Умирающий смежил веки. Мама приникла к нему всем телом, прижала к груди и, призывая Исиду, просила вернуть ему жизнь. Мы слышали, как приближаются к воротам гробницы римские воины. Бриз разносил над морем их странный монотонный напев.
— Что это? — со страхом спросил Александр.
— Evocatio[1], — прошептала Хармион. — Они заклинают наших богов перейти на сторону Октавиана и принять его как законного правителя.
— Боги нас никогда не оставят! — разгневанно закричала царица, и перепуганный Птолемей уткнулся личиком в колени служанки.
Мать поднялась; лазоревый шелк ее платья покрылся багровыми пятнами. Кровь была на груди, на руках, даже на косах.
— Вниз! Если они взломают дверь, мы подожжем тут все дрова!
Уходя вслед за другими, я обернулась посмотреть на отцовское тело: может быть, еще шелохнется?
— Его больше нет, Селена, — промолвил брат сквозь слезы.
— А вдруг…
— Его больше нет. И только богам известно, что стало с Антиллом.
У меня сжалось горло; внезапно в чертоге словно не стало воздуха. Поднявшись по лестнице, мать протянула служанкам по кинжалу.
— Наблюдайте за окнами, — приказала она. — Если кто-нибудь ворвется сюда — вам известно, что делать.
Она устремилась вниз, оставляя кровавые следы на ступенях.
Мы с братьями последовали за ней. Солдаты уже колотили в дверь и по очереди прижимались лицами к решетке.
— Держитесь у меня за спиной, — велела царица и двинулась вперед.
Мы трое повиновались, и я невольно впилась ногтями в руку Александра.
Как только мама появилась перед решеткой, послышался гул голосов. Один из солдат приказал нам сдаваться. Тогда она вздернула подбородок, так что сердоликовые глаза грифа уставились прямо на римлян.
— Я сдамся, — провозгласила царица через железную решетку, — если Октавиан поклянется, что Египетским царством будет править Цезарион.
Мы подошли чуть ближе, чтобы расслышать ответ солдата.
— Ваше величество, этого я не могу обещать. Однако смею заверить, вас ожидает уважительное и мягкое обращение.
— Не нужна мне ваша мягкость! — выкрикнула она. — Цезарион — сын Юлия Цезаря и законный наследник египетского трона. Птолемеи правили этой страной почти триста лет. А что намерены сделать вы? Установить здесь римское господство? Сжечь Александрийскую библиотеку и творить убийства на улицах величайшего города в мире? Думаете, люди на это согласятся?
