Дядя Джакопо снял маску, которая была в комплекте с большой конической белой шляпой. Сейчас он предстал передо мной как человек, которого я всегда знал и любил, который вырастил меня, когда мои родители и его жена погибли во время эпидемии. Его темные глаза излучали жизнь. На свои волнистые волосы он возложил капитанскую белую фуражку.
— Почему бы тебе не надеть эту маску сегодня вечером? — спросил он, вручая ее мне.
— Я, дядя?
— О, я маскировался довольно часто, могу тебе сказать. Использовал это, чтобы скрыть молодость и глупость, но больше опрометчивые поступки, как я помню.
— Вы, дядя? — удивленно переспросил я. — Мой благочестивый, набожный дядя? Я никогда не поверю этому!
— Ты не веришь в это, потому что я всегда надевал маску, — ответил он, конспираторски подмигнув. Он положил руку на мое плечо, которое было почти вровень с ним. — Пришло время передать все молодой крови, у которой есть запас жизненных сил, чтобы испытать все сполна. Прими маску как первое из того, что я оставляю тебе.
— Дядя, вы еще можете повторно жениться, и тогда…
— Нет, Джорджо, я больше не женюсь. Я уже не смогу иметь сына. Слишком многих распутниц познал я во множестве портов. Сифилис, которым они меня наградили и, как следствие, лечение моей семьи… — я не заставлю другую благочестивую женщину пройти через то, через что прошла бедная Изабелла в ее попытках родить сына. Это возложено на тебя. Продолжение нашего рода, плата Богу за увеличение и пополнение — все это возложено теперь на твои плечи. Следи, чтобы не упустить эту возможность, как это сделал я.
— Я не сделаю этого, — ответил я, удивляясь необычной и непривычной трезвости суждения моего дяди. — Но давай не будем думать об этом сейчас, не сегодня, не в эту карнавальную ночь.
Мой дядя оставался в хорошем настроении, хотя и отреагировал на это с сарказмом и рисуясь:
— Итак, я завещаю тебе эту величественную старинную маску венецианских гуляк.
— Большое спасибо, мой великодушный дядюшка. Я принимаю ее. — Когда он так выражался, я не мог ему отказать. — Но тогда вы наденете мою маску на этот карнавал.
Дядя Джакопо взял мою простую черную сатиновую маску и стал осматривать ее в таком ракурсе, будто он повернулся посмотреть в окно, а не на тот предмет, что держал в руке. Мы жили на третьем этаже; более знатные представители нашего рода занимали нижние этажи, но позволяли нам останавливаться в этих маленьких комнатушках, когда мы возвращались из наших морских путешествий. Наши месяцы в море, однако, оплачивали их гобелены, персидские ковры, серебряную посуду, их длинные зимние вечера у камина. Наш труд оплачивал стеклянные витражи, роскошь, которая встречалась редко, но к которой мы привыкли даже здесь, на третьем этаже.
Окно было составлено из двадцати или более отдельных небольших частей, их круглые глаза, соединенные вместе, образовывали узор из переливающегося красного, зеленого и прозрачного. Все, что я мог видеть с моего места, были лишь очертания чаек, видимые сквозь прозрачное стекло. Я думаю, мой дядя со своего места мог видеть гораздо больше.
— О, Венеция! — Он вздохнул, мучаясь от плохого предчувствия. — Если бы земной рай, где Адам жил со своей Евой, был бы похож на Венецию, Ева бы оказалась в затруднительном положении, защищаясь от соблазнов города только фиговым листочком.
Он цитировал Пьетро Аретино, знаменитого сатирика, который вот уже шесть лет как умер. Я знал, что мой дядя имел в виду тот факт, что ни в одной колонии Венеции, где мы побывали, карнавал не был разрешен. Но я думал совершенно о другом, так как не мог не вспоминать образ дочери Баффо, взывающий ко мне в другом саду тем полднем. Синьорина Баффо была темой, от которой мы слишком быстро отошли, но я не знал, как вернуть моего дядю к ней снова, особенно когда он пребывал в таком настроении.
Я был так поглощен ею, что произнес вслух:
— Я так хочу поговорить с Софией еще раз или хотя бы издали увидеть ее.
На это мой дядя рассмеялся и пошутил над моим «возрастающим мужским аппетитом». Затем он сказал:
— Я удивляюсь готовности правителя Баффо отправить свою дочь первым в этом году рейсом. Кто же она такая, если ее свадьба не может подождать более подходящей погоды?
— Правитель, наверное, знает о твоем мастерстве, дядя. Он знает, что ты сумеешь найти тихую гавань даже в самый ужасный шторм и сможешь без труда привезти дочь Баффо живой и невредимой.
— Помолимся Святому Элмо, чтобы так и случилось. — Серьезный тон, которым это было сказано, заставил меня устыдиться своей юношеской безрассудности. Вздохнув, он продолжил: — Я, например, готов в путь. Довольно этой жизни, стоящей на якоре, этой скуки! Этого постоянного чувства, которые наши сухопутные братья внушают мне, будто я не могу плыть. Молись, Джорджо, хорошей погоде в двадцатых числах, если только консул не сменит свою снисходительность, боясь убытков прибылей республики, и не отложит день отплытия на Великий пост снова.
Чтобы немного отвлечься от мыслей о прекрасной дочери Баффо, я примерил маску. Вдохнул резкий, немного соленый запах моего дяди, как будто черная кожа вокруг моего носа была его собственной кожей. Но что за изменения я увидел в зеркале: дядя Джакопо держал в нише оберегающую статую Девы Марии!
Желание узнать больше о Софии Баффо, которое заставляло мои щеки подергиваться в судорогах, было смыто, как мел с грифельной доски. Такая очищающая сила заключалась в магии маски, полное растворение индивидуальности, радости и грусти, добра и зла, молодости и старости. Даже мужское и женское начала, самый первый атрибут, по которому повивальная бабка определяет ребенка, даже это стирается под маской.
Когда мир смотрит на нас как на личности, он обкрадывает нас. «Ты многое можешь сделать, — говорит он, — но не больше, чем неопытный юнец, младший сын… Или женщина». Но убери свою индивидуальность — что за свободу и могущество ты ощутишь!
Нервная дрожь пробежала по моему телу, и я обернулся к своему дяде, ища ободрения и поддержки, но больше подтверждения своего состояния и мыслей. Первый раз с тех пор, как я залез на дерево, другая вещь, за исключением дня Святого Себастьяна, заставила так биться мое сердце.
Когда дядя сжал губы под своей простой черной маской, задумавшись над моим неожиданным смятением, мелодично зазвонили колокола Венеции. С их звоном все пришло в движение. Птицы пролетали быстрее мимо нашего окна, как будто чайки и голуби стали более живыми.
— Пора. Самое время отправляться, — сказал мой дядя. Он взял наши две вечерние шляпы с кровати и бросил мне мою.
