– Нету никакого сговора, – хрипло бросил Ефим. – Устька, она же… Она ж с посиделок бежит, когда я туда вхожу! Нипочём она за меня не пойдёт, и сватать нечего! Я ей и не говорил ни слова! И слушать бы не стала! Подступишься к игоше этой, как же…
Антип помолчал. Через минуту озадаченно спросил:
– Так за что ж ты мне тогда, анафема, рыло чистил?
Ефим не ответил. Впереди уже показалась деревенская околица; в темноте над крышами всплыла в небо белая, ущербная луна. Антип снова придержал кобылу, потянул узду, сворачивая к дому.
– Эка припозднились, чичас ещё тятя взгреет… Ты про волков-то ему молчи, смотри! – предупредил он, оглядываясь назад. Не дождавшись ответа, вполголоса сказал:
– Ты бы, братка, не дурил боле. С топором на людей кидаться – большого ума не надобно… только и прока никакого. Лучше найди час, подойди к Устинье. Ежели она с тобой согласится венчаться – я мешать не стану.
– Подойти?.. К Устьке-то? Мне? – со странным смешком переспросил Ефим, поворачиваясь к брату. Лунный свет бился в его сощуренных глазах. – Она ж думает, что я её тятьку уходил!
– А это… разве не ты его? – помедлив, спросил Антип. Ефим покачал головой. Невесело усмехнувшись, перекрестился:
– Вот тебе крест… Не я.
– А где ж ты был тогда? Ночью-то той? Мы с робятами без тебя гуляли!
– У бабы одной в Рассохине. У ней мужик в отхожих промыслах, с Покрова не показывался. Я обещался её не называть никому, чтоб люди мужу не болтнули.
Антип молча, растерянно поскрёб затылок. Ефим прошёл мимо, загремел воротами, отдирая примёрзшую створку. Антип, подойдя, взялся за перекладину, дёрнул – и створка со скрежетом подалась.
– Хочешь, я Устьке про то скажу? – спросил он, не глядя на брата. – Мне она, может, и поверит.
Ефим мотнул головой, отошёл, проваливаясь в снег, к розвальням, потянул кобылу за повод. Вместе с братом они разгрузили сани, побросав мёрзлые лесины у стены сарая, распрягли лошадь, и Ефим, взяв ветошь, начал осторожно обтирать ей потные бока. Антип принёс ведро воды, бухнул его перед лошадиной мордой и уже тронулся к дверям, когда его нагнали несколько тихих слов. Антип остановился, усмехнулся в темноте. Негромко сказал, не оборачиваясь:
– Бог простит, – и не спеша пошёл к дому.
Через две недели состоялся официальный свадебный сговор между двумя семьями: Устинья Шадрина была просватана за Антипа Силина. До конца зимы Прокоп не сказал пасынку ни слова. А когда снег сошёл и до пахоты остались считаные дни, он, подновляя вместе с Ефимом в конюшне борону, решительно объявил:
– Осенью, ежели с урожаем будем, и тебя, жеребца, женю. Хватит вам вольничать, наворочали уж делов… Антипка-то, как старший, первым окрутиться должон, а за ним и ты. Какую тебе надобно? Мне и Танька Фролова, и Наташка Очипкина – обои сгодятся, работницы добрые. За тобой они, как осы за мёдом, носятся, какую сватать?
– Хоть обеих враз, мне без вниманья, – мрачно отозвался Ефим. Его зелёные недобрые глаза смотрели через плечо отца в голубеющую ранним светом дверь конюшни.
– Ты мне не шути! – взорвался Прокоп. – Дошутился уж до смертного греха, отродье бесово! Последний раз спрошаю, собачий сын, – котору девку за тебя брать?!
– Какую сам знаешь. – Ефим не обернулся. – Тебе без разницы, а мне тем боле.
– Ну… – Прокоп яростно затёр бороду, скрывая растерянность. – Тады, на мой глаз, Татьяна лучше. Работать могёт, худого о ней люди не говорят, и язык не такой пакостный, как у Наташки-то… раздору в доме меньше будет. А что дура – тебе ж легше. От бабского ума гадости одни. Ну? Чего молчишь? Аль дитёв рыжих заводить не желаешь?
– Тебе моего слова надобно? – Ефим наконец перевёл тяжёлый взгляд на отца. – Сам выбирай, на какой тебе пахать сподручней будет.
– Тьфу, сатана, прости, господи… – сплюнул Прокоп, встал и вышел из конюшни, хлопнув дверью.
* * *
– Nicolas, не отвлекайтесь! Чем вы так заняты? Вы совсем меня не слышите!
Худенький темноглазый мальчик лет двенадцати, увлечённо следивший за запутавшейся в занавеске бабочкой, виновато обернулся:
– Простите, мадемуазель. Я… я нечаянно…
– Друг мой, вы совершенно одичали за лето! – строго сказала Вера. – Через неделю вам ехать в корпус, и…
– Но я ведь уже сдал экзамен! – обиженно возразил мальчик.
– Сданный экзамен – вовсе не повод немедленно выкинуть всё выученное из головы! В корпусе вам придётся сразу же приняться за учёбу, и учёбу нешуточную! Я знаю, что говорю, два моих брата окончили это заведение! Так что сделайте милость, вернитесь к диктанту! Итак: «Владимир, оставшись один, написал просьбу об отпуске, закурил трубку и погрузился в глубокие размышления. Раз-мыш-ле-ни-я…» Написали?
Коля Тоневицкий, подперев рукой щёку, прилежно скрипел пером. В ожидании, пока её ученик допишет фразу из «Дубровского», Вера остановилась у раскрытого настежь окна, из которого открывался прекрасный вид на гладкое, как зеркало, озеро. Прямо под окном росла огромная старая липа, заглядывающая ветвями почти в самую комнату. Листья липы уже тронуты были ранней желтизной, особенно ярко выделявшейся на фоне прозрачно-синего неба, в котором бесшумно носились стрижи. Со стороны деревни послышался сиплый крик петуха, по озеру прошла лёгкая рябь, и Вера, глубоко вдохнув свежий, чуть прохладный воздух, в который раз подумала – как же здесь хорошо… Стояли последние летние дни, всё ещё тёплые и ясные, но уже короткие, с холодными росами, с густыми, низкими туманами, которые словно снятым молоком обволакивали по вечерам большую усадьбу. В окрестных полях кипела страда, вовсю шла уборка ржи, крестьяне даже не возвращались в деревни на ночлег, а ночью работа стихала лишь на четыре-пять часов, чтобы ещё затемно возобновиться вновь. Князь Тоневицкий, которому принадлежали в уезде обширные угодья пахотной земли, несколько лесов, восемь деревень, три больших села и шесть тысяч душ, назначал своим крепостным барщину два-три дня в неделю, и крестьяне благословляли судьбу за «доброго барина».
Это место нашлось для Веры три года назад, совсем неожиданно для неё, когда дети графов Соловиных с блеском поступили в учебные заведения, и их гувернантке стало нечего делать в Подольске. С восторженным рекомендательным письмом от графини Вера вернулась в Москву, в дом матери, с твёрдым намерением сразу же искать нового места с хорошим жалованьем: рекомендации Соловиной могли весьма этому способствовать.
У матери гостила дальняя родственница: небогатая помещица из Смоленской губернии, Протвина Раиса Алексеевна. Эта дама с уже увядшим, но ещё хранящим следы прежней красоты лицом уже много лет не снимала траур по погибшему жениху. Тот был убит во время подавления варшавского бунта в 1831 году, и сражённая горем девятнадцатилетняя девушка поклялась навеки хранить о нём память. Замуж Протвина действительно так и не вышла и жила одна в своём крошечном имении в Гжатском уезде. С Иверзневой, своей троюродной кузиной, они были очень дружны, переписывались и ежегодно ездили друг к дружке в гости.
