– Верочка, Верочка, да какая же ты стала взрослая! И красивая! – обрадовалась Раиса Алексеевна, увидев дочь кузины. – Господи, зачем же ты не выходишь замуж?! Ещё год-два – и поздно будет, тебе ведь уже двадцать лет! Девичий-то век короткий, портимся мы быстро! Посмотри вот на меня, сущий гриб сушёный, а ведь покрасивей тебя гляделась!
– Ну уж и покрасивей, мать моя! – ревниво заспорила Марья Андреевна. – Хоть и хороша ты была, а не лучше Верочки! Нос твой утиный завсегда тебе парад портил!
Вера, которой подобные разговоры надоели хуже горькой редьки, только улыбнулась, пожала плечами и села за стол завтракать. К счастью, от неё не требовалось поддерживать разговор: Протвина сама тараторила без устали, пересказывая кузине уездные сплетни, перемывая кости общим знакомым и взахлёб пересказывая подробности жизни соседей.
– … и вообрази, дорогая, от этих Тоневицких сбежала без оглядки уже третья гувернантка! Просто страсть, до чего они у них не задерживаются!
Услышав слово «гувернантка», Вера повернулась к столу. Протвина, не заметив этого, увлечённо продолжала:
– И, казалось бы, такие почтенные люди, князь Станислав Георгиевич – прекрасный человек, весь уезд его обожает, он ведь предводителем у нас, и имение Бобовины огромное, и он – всё сам, управителям не доверяет… и правильно, душа моя, делает, ведь воры же все до одного! И так его жаль, бедняжку… Жена безнадёжно больна, уже много лет всё ездит по водам да заграницам, в Бобовинах почти не показывается… А ведь какая красавица была, ты её должна помнить, урождённая Гранчинская!
Обе дамы с воодушевлением принялись спорить, та ли это Гранчинская, которая была представлена Марье Андреевне на балу в Дворянском собрании перед самой войной с турками, или та, которая сбежала с женихом из отчего дома против воли родителей и венчалась в польской церкви. Вера с досадой слушала их перебранку, ожидая, когда же разговор вновь повернётся к незадачливым гувернанткам у Тоневицких.
– Ну так вот, милая, поскольку жена всё время в Италии да в Виши, то и дети на отце, а когда же несчастному Станиславу Георгиевичу ими заниматься? Князь берёт им гувернанток, и ни одна дольше месяца не выдерживает! С мальчишками просто сладу нет никакого, воистину – без матери растут… Старшему давно пора в корпус, а у него одна забава – гонять голубей! И характер каторжный – невесть в кого! Занимается мальчиками какой-то старик из дворовых, а чему же он может их научить, коли сам неграмотен? Девочка очень хороша собой, но и до неё никому нет дела. Князь просто в отчаянии, – ведь надо же, в самом деле, что-то делать! Вот перед самым отъездом в Москву я с ним виделась… так никого по сей день и не нашёл! Уж обещает сто рублей в месяц жалованья, ведь какие деньги огромные! – и то никто нейдёт из знакомых, уж наслышаны…
– Сто рублей? – не выдержала Вера, против всех правил хорошего тона вмешавшись в разговор старших. – Но это в самом деле много!
– Эк загорелась Верочка-то! – улыбнулась Протвина. – Может, захочешь взяться? Так я отпишу князю…
– Позволь, но это же далеко! – заволновалась Марья Андреевна. – Вера, не смей и думать! Я тебя насилу отпустила в Подольск к своим добрым знакомым, а тут – в такую даль, в Смоленскую губернию, невесть к кому!.. Бог знает, что там за дом, если гувернантки не держатся!
Но тут Раиса Алексеевна обиделась:
– Позволю заметить тебе, душенька моя, очень известный и почтенный дом! Всё же Тоневицкий – предводитель дворянства, а не какой-нибудь затрапезный корнет в отставке! У него лучшее имение в губернии! И он мой очень-очень хороший и давний знакомый, прекрасный, светский человек!
– Но… ты ведь говоришь, жены всегда нет дома? – волновалась Иверзнева. – Как же я отпущу Верочку в дом к одинокому мужчине, это ведь неприлично, что будет с её репутацией?
– Маша, там с ним живут его сёстры-девицы! И эскадрон приживалок у каждой! – По лицу Протвиной видно было, что её внезапная идея ей чрезвычайно нравится. – По-моему, ты зря раскудахталась, душа моя… Если уж у тебя Вера так самостоятельна, что сама зарабатывает на жизнь, то у Тоневицкого в самом деле ей будет хорошее место.
– Чего ж хорошего, коли никто не усиживается? – упорствовала Марья Андреевна.
– Дуры неграмотные, оттого и не усиживаются! – убеждённо сказала Протвина. – Два слова по-французски в институте выучат да думают, что уж записные гувернантки! А наша Верочка разве такова? Три языка, да грамматика, да истории с географией сама обучилась по книгам, да музыка на фортепьяно… И рекомендации такие чудесные! Этаких гувернанток сейчас с руками рвут! И кроме того, моё Смородинное всего в двух верстах от Тоневицкого! Верочка всегда сможет послать ко мне человека или зайти сама и рассказать, как ей служится! В крайнем случае, просто соберёт вещи, и я на своих лошадях отправлю её к тебе в Москву! По-моему, Маша, стоит попытаться.
– По-моему, тоже, – решительно сказала Вера.
Так и вышло, что полмесяца спустя Вера Иверзнева стояла в просторном, светлом, заваленном книгами и бумагами кабинете князя Тоневицкого перед хозяином – высоким человеком лет сорока с холодно глядящими на неё из-под пшеничных бровей синими глазами. Предложив Вере сесть и любезно сообщив, что его соседка, госпожа Протвина, дала мадемуазель Иверзневой самую лестную характеристику, князь взял её рекомендательные письма и, сев за массивный, крытый зелёным сукном стол, начал внимательно читать их. Вера молча ждала, рассматривая тёмное от полевого загара, с резкими чертами и квадратным подбородком лицо Тоневицкого, силясь вспомнить, кого оно ей напоминает. Тоневицкий дочитывал последнее письмо, когда Вера, наконец, сообразила, что такая же суровая, жёстко очерченная физиономия, хоть и обросшая внушительной бородой, была у их институтского швейцара Порфирия, и чудом сдержала смешок. Но губы её всё же дрогнули в улыбке, и князь, подняв глаза от письма, пристально посмотрел на неё.
– Что ж, мадемуазель Иверзнева, рекомендации ваши просто блестящи. С графом и графиней Соловиными я имею честь быть знакомым, и коли графиня так аттестует вас, – значит, вы действительно того стоите. Но… признаться, я не предполагал, что вы так молоды. Вы уверены в своих силах?
– Безусловно, ваше сиятельство, – со всей возможной твёрдостью сказала Вера, хотя лёгкий холодок всё же скользнул по спине. Её замешательство усилилось ещё и тем, что, говоря, Тоневицкий не спускал с неё глаз.
– Сколько вам лет, Вера Николаевна? – неожиданно спросил он. – Двадцать два?
– Двадцать, ваше сиятельство.
