– Боже правый, когда прекратится это нашествие девиц из любительских спектаклей…
Софья попятилась, давая дорогу. Дверь за дамой захлопнулась так, что пыль поднялась столбом и золоченый идол начал заваливаться набок. Софья и Гольденберг одновременно бросились к нему.
– Оставьте, я сам… Я знаю, как с ним надо… – пропыхтел маленький антрепренер, энергично толкая идола плечом и подпирая его для надежности каким-то ветхозаветным посохом. – Встаньте там, не так пыльно… Нет, здесь на вас Ричардов трон грохнется, вы от него подальше, лучше к шкафику… Так чего же вы хотите, моя радость? На каких сценах вы играли?
– Я, видите ли, никогда не играла…
– А, так вам контрамарку?! – несказанно обрадовался Гольденберг и, бодро обежав стол, начал рыться в ящике. – Одну минуточку… Такой очаровательной барышне… Сие мновение-с…
– Я хотела поступить к вам, – храбро сказала Софья. И тут же поспешно добавила: – На любое жалованье.
– Вот так я и знал, – сокрушенно сказал Гольденберг, выпрямляясь. – Видит бог, визит гранд-кокетт с утра, до самовара, – не к добру. Так вы, нигде не играя, хотите просить ангажемента? Хотя бы в любительских спектаклях участвовали?
– Нет, – упавшим голосом созналась Софья. – Прошу прощения. До свидания.
– Постойте, мадемуазель… – тяжело вздохнул Гольденберг. – Подойдите сюда. Да не ко мне – к окну.
Софья послушалась. И стояла молча, глядя в окно, на снова потемневший двор, пока антрепренер бегал вокруг нее, что-то невразумительно бормоча себе под нос. Ничего ободряющего для себя Софья в этом бормотании не слышала и на просьбу Гольденберга пройтись сделала это как механическая кукла, ничуть не заботясь о впечатлении. Про себя она уже понимала, что ничего из этого не выйдет.
– М-да. – Гольденберг снова взобрался на стол и склонил набок голову, уныло разглядывая Софью. – Скажите, пожалуйста, барышня… Может быть, вы петь умеете?
– Умею, – холодея от собственной наглости, сказала Софья. – Вы позволите?
Она подошла к заваленному разноцветным пыльным хламом фортепиано, подняла крышку, села и, взяв начальные аккорды, запела арию Татьяны из прогремевшей недавно в Москве оперы «Евгений Онегин».
В Большом императорском театре Софья не была никогда. Но сестра Анна оказывалась там часто и, приезжая в Грешневку, садилась за разбитое, расстроенное фортепиано, напевая партии из любимых опер. Как у всех сестер Грешневых, у Анны был великолепный слух и неплохой голос: с ее напева Софья знала все оперные новинки, идущие в столицах. Ария Татьяны понравилась ей больше других, и она все лето напевала ее, убирая дом, копаясь вместе с Марфой в огороде или расшивая гладью блузки или белье. Но сейчас она в первый раз пела арию в полный голос, прекрасно понимая при этом, что это исполнение вряд ли ее спасет. На самой высокой ноте она чуть было не рассмеялась: да как ей только в голову пришло проситься в актрисы, если она ни разу в жизни не была в театре и обо всем, что там происходит, знает лишь по рассказам сестры?! Софья взяла завершающий аккорд и, забыв снять с лица улыбку, повернулась к Гольденбергу. «Ну его… Сейчас прямо отсюда пойду ателье искать».
Гольденберг молчал. Молчал долго, не сводя с Софьи круглых птичьих глаз, и той уже становилось не по себе, когда антрепренер задумчиво спросил:
– Кто вам ставил голос, барышня? У кого вы занимались?
– Никто, – испуганно ответила Софья. – Со мной занималась сестра, она любит оперу…
– Хм-м… Кто же ваша сестра, позвольте узнать?
– Это не имеет значения. – Софья встала из-за фортепиано. Называть свою фамилию ей не хотелось; к тому же она вспомнила, что у нее нет паспорта, а антрепренер, возможно, захочет его увидеть.
– Позволите откланяться? Извините за отнятое время…
– Постойте, постойте… – Гольденберг нагнал ее уже на пороге. – Вы передумали?
– Н-нет…
– Ну, так вы приняты, вот же, право, наказание с этими девицами! Приходите завтра на репетицию, я представлю вас труппе. Разумеется, роли вы никакой не получите, у меня вон примы скандалы закатывают, а я ничего не могу сделать… Но статисткой – пожалуйста. Пять рублей в месяц. Вас устроит?
Софья кивнула, не веря тому, что все так удачно складывается. Пять рублей! Служба, пусть и статисткой, пусть и на подмостках! Свобода! Какое счастье, боже, какое счастье…
– Паспорта у вас, разумеется, нет? – деловито спросил Гольденберг. Софья молча кивнула. Но, видимо, на ее лице было написано такое изумление, что антрепренер усмехнулся:
– А чему вы удивляетесь? У меня почти все труппа беспаспортные, ведущий комик от полиции прячется! Такова доля актерская… Скажите, – вдруг снова забеспокоился он, – а родители вас разыскивать не будут? Вы вот сказали – сестра… Мне, знаете ли, неприятности не нужны, и так расхлебывать нечем.
Софья заверила его, что она круглая сирота и искать ее некому.
– А сестре я немедленно отпишу.
– Вот и слава богу, – успокоился Гольденберг. – Что ж, ступайте. Да… денег, я полагаю, у вас ни копейки?
Софья только беспомощно пожала плечами. Гольденберг скептически усмехнулся, нырнул в ящик стола и извлек оттуда пятирублевую ассигнацию.
– Вот… возьмите пока в счет жалованья. И не вздумайте идти в гостиницу, там дерут, как с английских лордов! Снимете комнату с кем-нибудь из статисток напополам. Все, ступайте… И так сколько времени ушло… Репетиция вот-вот начнется… А вечером приходите на спектакль, даем «Макбета», вам полезно будет посмотреть.
Софья сбивчиво поблагодарила и шмыгнула за дверь. Хотелось плакать, смеяться от счастья и молиться.
Глава 6
Катерина. Избавление
Жизнь в Мартыновском приюте была монотонна, как дождь за окном. Каждый день был похож на другой: ранний подъем, уроки, работа, обед, прогулка, снова работа… Впрочем, довольно быстро выяснилось, что на занятиях Катерине Грешневой делать нечего: и Закон Божий, и историю она хорошо помнила после уроков со старшими сестрами в имении, владела четырьмя действиями арифметики, и приютское начальство решило, что незачем хорошей мастерице тратить время, бесцельно просиживая в классах. Теперь сразу после завтрака Катерина отправлялась в пустую «рабочую» и несколько часов кроила и вышивала в одиночестве, наслаждаясь этими часами, как самым большим удовольствием. Работала она хорошо, искренне стараясь, и воспитательницы не придирались к ней. По субботам появлялась Анна с целой охапкой вкусных вещей, долго сидела в обнимку с сестрой в «гостевой», звала ее к себе, но Катерина неизменно отказывалась: возможная встреча с покровителем сестры беспокоила ее. Анна, видимо, тоже думала об этом и не настаивала.
