Другая же все твердила ей: «Настенька, Настенька! Дважды тебя продали чужаки, а теперь ты сама себя продашь?! Продашь свою веру и Спасителя твоего, погибшего за тебя на кресте?! Продашь его учение о кротости и смирении в этой юдоли скорби?! Продашь за земную любовь, за сокровища этого мира, за султанские диадемы, за власть на земле?.. Иди, дитя, иди — у тебя есть свободная воля… Когда-то ты увидишь, к чему придешь… без малого крестика и без веры в него…»
От этих мыслей бледнела несчастная чужестранка из далекой страны, что пришла по Черному шляху на землю Османов с верой в своего Бога… Ведь одно дело есть у человека на земле: жить верой в Бога.
Но Кизляр-Ага продолжал:
— Она прекрасна, а во взгляде читается большой ум. Оба улема не знали, что ответить. Мухиддин-мудеррис сказал первым: «Да благословит Аллах имя твое, хатун!». Муфтий Пашазаде повторил за ним… Улемы молчали, пока наша госпожа не предложила им любезно сесть.
Тогда старый Мухиддин ласково посмотрел на нее, как на собственную дочь и сказал, несмотря на свою мудрость, опрометчивые слова:
— Что же он там сказал? — спрашивали все.
— Он сказал:
— «Не жаль ли тебе, госпожа, оставаться на чужбине?
Не боишься ли ты чего-то?» — А она что?
— Она ответила важно, потихоньку повторяя слово Пророка.
— Что за слово?
— «…бойтесь Аллаха, которым вы друг друга упрашиваете, и родственных связей. Поистине Бог — над вами надсмотрщик! И давайте сиротам их имущество и не заменяйте дурным хорошего. Женитесь на тех, что приятны вам, женщинах — и двух, и трех, и четырех. А если боитесь, что не будете справедливы, то — на одной или на тех, которыми овладели ваши десницы. Это — ближе, чтобы не уклониться [от справедливости]».
— Мудрый ответ! — сказал удивленно второй визирь, имевший очень злую вторую жену.
— И что на это ответили улемы?
— Сидели как остолбеневшие. Первым сказал Мухиддин Сирек.
— Что сказал Мухиддин Сирек?
— Сказал, что «Четвертая сура Корана оглашена в Медине».
— А ученый Пашазаде?
— Кемаль Пашазаде сказал то же самое: «Четвертая сура Корана оглашена в Медине…» А потом улемы снова умолкли. После говорил Кемаль Пашазаде.
— И что он сказал?
— Тоже обронил опрометчивое слово, несмотря на мудрость.
— Ну что же там так опрометчиво сказал мудрец Пашазаде?
— Муфтий Кемаль Пашазаде сказал так: «Да благословит Аллах имя твое, о хатун! Ничего и никогда не испугает тебя, ведь с тобой будет сердце величайшего из султанов!» — А что в этом опрометчивого?
— В то, что наша госпожа ответила: «Когда небо раскололось, и когда звезды осыпались, и когда моря перелились, и когда могилы перевернулись, узнала тогда душа, что она уготовала вперед [злого и доброго] и отложила, в тот день, когда душа ничего не сможет для [другой] души, и вся власть в тот день — Аллаху!» — А улемы что ответили?
— Опять будто остолбенели. И Мухиддин Сурек опять начал.
— Что же он сказал?
— Он очень удивился и сказал: «Восьмидесятая сура Корана оглашена в Мекке».
— Ну а ученый Пашазаде?
— Ученый Пашазаде снова повторял за ним: «Восьмидесятая сура Корана оглашена в Мекке». А наша госпожа возьми и добавь: «Во имя Аллаха милостивого и милосердного!». Потом ученые улемы долго молчали. Тогда уже наконец сказал и Кемаль Пашазаде.
— И что сказал Кемаль Пашазаде?
— Он сказал про эти слова: «О, великая хатун! Благословенно будь имя твое как благословится имя Хадиджи — жены Пророка! Ты знаешь, что женой тебя избрал величайший из османских правителей. Ты, верно, подчинишься обычаю жен его скрывать лицо перед чужими вуалью, о хатун!»
— И что же ответила на все это наша мудрая Хюррем хатун?
— Мудрая хатун Хюррем ответила: «О, мудрый муфтий Пашазаде! Встречал ли ты в Коране предписание женщинам скрывать лицо? Ведь я внимательно читала каждую строку священной книги Пророка и не встретила этого…» А муфтий Кемаль Пашазаде сказал: «Но видела ли ты тайные знаки в Коране, о хатун?» — А Хюррем хатун что?
— Мудрая хатун Хюррем ему говорит: «Я видела эти тайные знаки, о мудрый муфтий Пашазаде. И недаром даже великий Мухиддин Сирек говорит о тебе, что все науки когда-то сойдут с тобой в могилу! Но можешь ли ты утверждать наверняка, с чистой совестью, о муфтий, что в этих знаках, что никем еще не прочитаны, есть наказ женщинам скрывать лицо? Да и мог ли Пророк приказать такое, когда Аллах не приказывал цветам скрывать лицо белыми и красными платками?»
— И что ответил Кемаль Пашазаде?
— Мудрый Кемаль Пашазаде ответил как есть: «Не могу с чистой совестью утверждать, что в этих знаках содержится и наказ Пророка женщинам скрывать лицо». А Мухиддин Сирек повторил его слова. Тогда они опять надолго умолкли…
* * *
Среди слушавших тоже наступило длительное молчание. Каждый думал о возможных следствиях влияния султанши на правительство и на собственное положение.
Паузу прервал Капу-ага:
— Сейчас нам надо лишь знать о том, точно ли Мухиддин и Пашазаде пересказали падишаху содержание этой беседы с нашей госпожой. И что они прибавили. И что ответил на это великий султан.
— Это наверняка знает наш ловкий Ибрагим-паша, — сказал Кизляр-ага.
— Может, и знает, но не скажет, — ответил этот умный грек, пользовавшийся расположением султана.
— Почему? — зашумели со всех сторон. — Ведь Кизляр-ага рассказал о то, что знает. Ты и сам слышал!
— Не скажу — с султаном шутки плохи!
— Правда! Но тут не в шутках дело!
— А я тебе вот что скажу: с такой султаншей шутки и вовсе неуместны! — добавил Кизляр-ага, повидавшей обитательниц сераля.
— Ибрагим-паша боится! — дразнили его придворные.
— Вора выдает страх! — уколол кто-то, прошептав поговорку, так, чтобы все слышали.
— Скажу, — решился Ибрагим. — Но ни слова не скажу о том, как узнал это.
— Это нам и не нужно!
— Догадаемся сами!
— Говори уже!
— Мухиддин Сирек и Кемаль Пашазаде рассказали султану все, ничего не скрывая…
— А-а-а-а! — крикнул удивленный Капу-ага.
— Чему тут удивляться? — загудели все вокруг.
— Они же честные люди!
— Не все столь скрытны, как Ибрагим!
Ибрагим сделал вид, что не заметил эту шпильку и продолжил:
— Султан их внимательно слушал. Внимательнее, чем на совете Великого Дивана, — ответил он на укол кое-кому из присутствующих.
— Все зависит от того, кто говорит, что говорит и как говорит, — попробовал парировать один из членов Дивана.
— Тише! Не о Диване речь! Пусть рассказывает!
— Султан обратил внимание на четвертую суру Корана и несколько раз возвращался к ней в беседе с улемами.
