Указ этот народом был встречен хоть внешне и покорно, но с внутренним сопротивлением, что в нем Петр пошел против векового народного презрения против «зазорных младенцев». Прежде они оставались без всякого призору, умерщвлялись родителями, умирали от голода и холода, заброшенные в непристойные места, либо их подбрасывали другим людям, при которых ребенок, если выживал и вырастал, становился рабом из-за самого этого клейма – незаконнорожденный. Теперь у несчастных младенцев появилась возможность выжить, коли на то будет воля родивших их женщин… Конечно, Марья Гамильтон знала об этом, но стыд мучил ее, стыд и страх навеки лишиться имени честной девушки (конечно, она понимала, что уже давно утратила право на это имя, но одно дело то, что мы сами о себе знаем, а другое то, что о нас говорят). Кто знает, будь у нее возможность втайне родить, она бы сделала это, но не удалось… А оттого решилась она сделаться преступницей.
Да не только потому решилась Марья на такое, что боялась позору от рождения «зазорного» младенца. Она страшно боялась, что Иван Орлов бросит ее. Ей приходилось всячески изворачиваться и обихаживать своего любовника, чтобы он не изменял ей с другими красотками. Готовых было множество, и в их числе находилась Авдотья Чернышова, которую сам Петр называл бой-бабой за лихость нрава и поступков, которая тоже пользовалась его расположением и от которой он даже подцепил дурную болезнь… Болезнь та, само собой, принялась кочевать по всему двору, передаваясь от одного любострастника к другому самым естественным путем и способом.
Марья про это знала и ненавидела Авдотью всем своим существом. Она бы душу заложила, чтобы Иван навсегда отказался от этой разбитной бабенки, но любовник изменял ей… И Марье, которая была беременна, у которой постоянно с души воротило от всего на свете, от этих шашней Ивана с Авдотьей делалось вовсе тошнехонько, уж лучше бы и вовсе не жить. Она страдала и мучилась, гонялась за Иваном, выслеживала их встречи с Авдотьей, скандалила с той и даже драла ее за волосы (впрочем, соперница ее в долгу не оставалась). Как-то незаметно Марья пропустила сроки, во время которых можно было вытравить дитя, и теперь каждый день приближал ее к позорным родам. Утягивалась она сверх всякой меры, этим только и могла обмануть окружающих, а мужчин к себе в эту пору не подпускала. На ее счастье, Петр уехал в Ревель, забрав с собою тех своих денщиков, которые раньше пользовались милостями Марьи. Орлов уехал тоже. Сама она поселилась в летнем домике, заперлась в своих комнатках, сказалась больною и никого к себе не допускала. Марья так искусно скрывала свое положение, что даже ближайшие ее прислужницы долгое время ни о чем не подозревали. Самая приметливая из них, Анна Крамер, в ту пору за особенное усердие – и при протекции самого Александра Даниловича Меншикова – была переведена в штат Катерины Алексеевны. С тех пор при Марье осталась добродушная, но небрежная Катерина Терновская, которая была немало ошарашена, когда ее госпожа вдруг принялась громко стонать, распустила все пояса и утяжки, которые стягивали ее живот. Служанка поняла, что они присутствует при начинающихся родах.
– Что ж ты, Марья Даниловна, сделала?! – в ужасе вскричала Катерина Терновская.
– Да я и сама не знаю, что делать, – отвечала та потерянно.
Между тем ребенок родился. Марья схватила его и придушила, не обращая внимания на плач Катерины, которая знай причитала:
– Что ж ты, Марья Даниловна, делаешь?
– Молчи, – стонала Марья, вряд ли соображающая вполне, что делает. – Молчи, дьявол ли тебя спрашивает?
Слегка собравшись с силами, она обернула мертвого ребенка в полотенце и сунула сверток Катерине:
– Возьми его, отнеси куда-нибудь да брось.
– Не смею я этого сделать, – отвечала трясущаяся служанка.
– Когда ты не возьмешь, – сказала Марья, – то призови своего мужа.
Был уже поздний час ночи; Марья, измученная душевно и телесно, упала на кровать. Сон сморил ее, но то был неспокойный сон. Так же, в легком полузабытьи, дремала и Катерина. С трудом дождались утра, Катерина пошла и привела к Марье своего мужа, первого дворцового конюха Василия Семенова.
Марья поднесла ему водку, а потом подала завернутого в куль мертвого ребенка и велела выбросить в укромное место.
И Катерина, и Василий были крепко преданы этой доброй, щедрой на подарки, но несчастливой девушке, поэтому повиновались беспрекословно. Однако в хитром деле сокрытия улик они были не искушены, поэтому концы в воду спрятать не смогли – так, как оно следовало бы…
Через два или три дня приехал из Ревеля Орлов и застал любовницу едва живой.
– Что с тобой сделалось? – спросил он испуганно – никогда не видел Марью такой изможденной.
– Маленько было не уходилась, – ответила она со слабой улыбкой. – Вдруг схватило: сидела я у девок, они после насилу меня в мои палаты привели, и месячное вдруг хлынуло из меня ведром.
Орлов поверил.
Между тем при дворе, между денщиками, фрейлинами, служанками, придворными дамами ходили слухи, которые тревожили Марью. Говорили, будто в Летнем саду у фонтана в зарослях нашли мертвого подкидыша. Кто говорил, что это дитя Гамильтон (все-таки приметили люди ее полноту, а потом внезапное похудение!), кто обвинял других фрейлин, которые блудодействовали направо и налево, только лучше умели таить шило в мешке. Орлов, слушая сплетни, порочившие его любовницу, взбесился и устроил ей допрос с пристрастием:
– Как это на тебя говорят, что ты родила и ребенка убила?!
Та стала плакать и клясться:
– Разве бы я тебе о таком деле не сказала?!
– А почему ж все вокруг твердят, будто ребенок, найденный у фонтана, – твой?
Марья вновь стала плакать и божиться, но сомнение не ушло с лица Орлова, и Марья опасалась, что любовник ей не поверил. По этой причине или по другой, но он начал все более от нее отдаляться. И опять возобновилась его связь с генерал-майоршей Авдотьей Чернышовой…
Замученная ревностью, Марья решила погубить свою соперницу сплетней – одной из придворных интриг, которые так часто удавались другим, почему бы и ей не попробовать? Она задумала напугать Орлова и тем отвадить от Авдотьи. Он хоть был удалой любовник, но большим умом не отличался, так что Марья рассчитывала с успехом заморочить ему голову. И вот как-то утром, когда Орлов пил у Марьи кофе, та потребовала с него сохранения строжайшей тайны и стала говорить:
– Сказывала мне сама государыня-царица о том, что один денщик говорил с Авдотьей о ней, о царице: кушает-де она воск, оттого у нее на лице угри.
Орлов со страхом и любопытством начал спрашивать, кто же этот денщик, решившийся на такое ужасное преступление. Марья никого не называла.
