В этот жаркий летний вечер воздух был липким и удушливым. Нэд предложил пойти в кино недалеко от вокзала Виктории, сославшись на то, что у него был тяжелый день и ноют ноги от беготни; к тому же в помещении в такую жару прохладней, чем на воздухе.
Фильм оказался плохим, но он помогал скоротать время. Мы сидели в последнем ряду почти пустого амфитеатра. Нэд обнимал меня за плечи и время от времени крепко прижимал к себе. Иногда мне казалось, что он пристально разглядывает меня при бледном свете экрана.
Не знаю почему, но именно в эту минуту в моей голове начал окончательно созревать мой коварный план.
Мои щеки пылали, а сердце учащенно билось. Мне казалось, что, хочу я того пли нет, момент для решающего удара неумолимо приближается. Я понимала, что не решусь на него в другое время и в другом, более уравновешенном состоянии, поэтому я должна решиться сейчас, если хочу помочь Нэду, и, подобно жене Авраама Линкольна, стать его судьбой.
Какая-то пара, сидевшая впереди, поднялась и вышла из зала. Затем ушла женщина, сидевшая неподалеку от нас. Мы с Нэдом остались одни в пустом амфитеатре.
План, столь внезапно и тайно родившийся, окончательно созрел и требовал исполнения.
— Знаешь, — промолвила я, — я все время думаю…
— О чем? — Рука Нэда легла на мою и легонько погладила ее. — О чем ты думаешь, детка? О чем, дорогая?
На какую-то долю секунды мне показалось, что я сорвалась и лечу в пропасть: поздно ухватиться за что-нибудь, задержаться, спастись.
— Знаешь, — продолжала я беспечным тоном (я и сейчас еще слышу свой голос, его интонацию, тембр), — у меня нет ни капли веры в тебя. Я не верю, что у тебя выйдет что-нибудь с этой конторой. Вот не верю и все.
Мне хотелось сказать: «Милый, я верю в тебя и всегда буду верить. Только прошу, оправдай мои надежды». Но с моих уст слетели совсем другие слова.
И стоило мне произнести их, как я онемела и оглохла. Я не слышала грома, но знала, что он разразился. Рука Нэда все еще лежала на моей, но пожатие его пальцев ослабело.
Я ждала, что он воскликнет с негодованием: «Не веришь? Хорошо, я докажу тебе. Я заставлю тебя взять свои слова обратно».
Но он молчал.
Два лица заполнили экран — лицо мужчины и лицо женщины. Они в чем-то горячо убеждали друг друга, но я смотрела и ничего не понимала.
Рука моя была еще теплой от крепкого пожатия Нэда, и теперь ее неприятно коснулся холодок.
— Затекла рука, — пролепетала я.
— Идем, — вдруг сказал Нэд и заставил меня подняться. Голос у него был ровный, сухой, полный презрения. — Идем.
Я последовала за ним из зала в душный, затянутый плюшем коридор, затем вниз по каменной лестнице к красной светящейся надписи «Выход», навстречу улице и сквозняку.
Мы вышли из кинотеатра. За все это время Нэд не проронил ни слова.
— Милый, ты не должен думать… — наконец смогла вымолвить я.
— Если ты не веришь в меня, нам не о чем больше говорить. Да идем же наконец!
Он шел так быстро, что я почти бежала за ним. Я была напугана и несчастна. Мне хотелось объяснить ему мою маленькую хитрость, но я боялась, что он высмеет меня.
— Я не думала, что ты примешь это всерьез.
— Мне все равно, что ты думала.
— Ты должен понять, что я очень хочу, чтобы ты добился успеха.
— Не похоже на это.
Мы подошли к остановке автобуса.
— Подходит твой автобус, — сказал Нэд, — Если ты не возражаешь, я не буду провожать тебя сегодня.
— Нэд, нам надо поговорить!
— Нам не о чем говорить.
Я умоляла его простить меня; он слушал, отвернувшись. Подошел автобус.
— Я не сяду в него.
— Сядешь. Входи. — Он силой заставил меня подняться на подножку. — Спокойной ночи.
— Нэд! — крикнула я, но он отвернулся и зашагал прочь.
— Пройдите вперед, мисс! — сказал кондуктор. — Вы задерживаете пассажиров.
Словно в кошмаре сидела я в ярко освещенном ночном автобусе, видя и не видя перед собой ряды прыгающих усталых, белых, как рыбное филе, лиц. Жалобно плакал ребенок, которому давно уже пора было спать.
Не может быть, чтобы я потеряла Нэда. Из-за какой-то глупой фразы. Из-за нелепой ребяческой затеи. Я глупая, но не подлая! Я намного моложе его, он должен понять это. Он догонит меня следующим автобусом. Он не должен позволить мне уйти, не должен. Из-за такого пустяка! Он едет за мной, он догонит, отругает, посмеется и простит, и все снова будет хорошо. Раскаяние мучило меня, ибо я понимала, что в сущности совершила подлость. Я видела, чувствовала, как рождается и зреет эта негодная идея, как она овладевает мною и толкает на безрассудство. Я очень обидела Нэда. От страха и угрызений совести у меня почти начались галлюцинации. Мне представлялось, что я выхожу из автобуса и иду по Сент-Джонс-роуд мимо ярко освещенных витрин пустых магазинов, поднимаюсь на Баттерсирайз и вижу редкие огни парка Клэпем-Коммон. Я прислушиваюсь к торопливым шагам сзади, я отчетливо слышу их, но, когда оборачиваюсь, никого нет. Лишь далекий свисток поезда, словно нож, разрезает ночную тишину.
В постели я судорожно рыдала, оттого что я совсем одна, что у меня нет ни отца, ни матери и некому утешить меня; оттого, что я не могу рассказать все Эмили и должна носить свое горе в себе. Я плакала, вспомнив, что я круглая сирота, и ухватившись за эту сентиментальную причину, ибо была слишком малодушна, чтобы признаться себе в истинной причине своих слез.
Когда в ту ночь, вздрагивая, я бессчетное количество раз просыпалась, мне хотелось, чтобы весь мир проникся жалостью ко мне. Я даже негодовала на моих бедных родителей за то, что они ушли из жизни так рано и оставили меня совсем одну.
— Вы с Нэдом поссорились? — спросила Эмили за завтраком. — У тебя опухшее лицо — ты плакала?
Я рано пришла в контору и, усевшись у телефона, ждала звонка. Но Нэд не позвонил. Что ж, в отчаянии думала я, пусть злится. Он ведет себя просто возмутительно.
Работы в этот день было очень много, и я не помню, как справилась с ней. Помню только, что мистер Бэйнард был в отличном настроении, ибо его сестра родила дочку.
— Такая смешная крошка, мисс Джексон. Видели бы вы ее мордашку — не больше циферблата моих часов. Представляете, она будет звать меня дядей. Дядя Перси.
Я не пошла обедать. Вместо этого, зайдя в комнату отдыха универсального магазина, я написала Нэду письмо — спокойное, разумное письмо, в котором, не роняя достоинства, извинилась за все, а в конце даже пошутила. Письмо было длинным, пожалуй даже чересчур длинным, но у меня не было времени переписывать его. Отправив письмо, я почувствовала себя лучше.
