В десять мадемуазель Оре отправила слугу нанять карету, на которой они выехали из дома.
— Париж, вероятно, на самом деле самый большой и самый красивый город в мире, — вынуждена была признать Анжела сквозь зубы, выглядывая из кареты, которая свернула с узких улочек старых кварталов на набережную напротив старого Луврского дворца.
Первые впечатления об этом городе у нее сложились тогда, когда она оставалась в полном одиночестве в холодной комнате на втором этаже, постоянно прислушиваясь к шуму дождя и завываниям холодного ветра, проникавшего в узкие пространства между почти прижавшимися друг к другу домами. Март подходил к концу, а апрель наверняка принесет первые признаки наступающей весны. Теперь, когда они ехали в карете, перед ней предстал совершенно иной город. Его красивые каменные мосты, переброшенные через Сену; его просторные, величественные площади и уютные парки, окружавшие внушительные пятиэтажные здания; оживленное движение на недавно вымощенных булыжниками бульварах — все это придавало городу привкус особого процветания. По сравнению с ним Новый Орлеан казался захудалой деревней. Только сейчас Анжела начала понимать всепоглощающую привязанность Филиппа к родной земле.
Ей приходилось также признать, что высокая сухопарая портниха, к которой ее привезла мадемуазель Оре, показала ей, что знаменитая в Луизиане мадам Бре — простая любительница шитья с иглой в руках. Анжела в течение двух часов выбирала фасон и заказывала для себя платья, в которых намеревалась завоевать этот замечательный город.
Когда она вернулась домой, а слуга внес на второй этаж коробки со шляпами, перчатками и прочими аксессуарами для заказанных платьев, Анжела увидела ожидавшее ее на столе первое письмо из Беллемонта. Адрес был написан мелким почерком рукой дядюшки Этьена, и в нем она обнаружила подробный рассказ о тех сделках, которые он заключил в Новом Орлеане от ее имени и о полученной по чеку суммы в местном банке.
"Теперь ты не узнаешь Нового Орлеана, — читала она. — В нем полно янки. Они являются на наши балы и требуют, чтобы музыканты играли для них "джигу", этот ужасно смешной и неприличный танец. Месье де Боре, наш мэр, был вынужден отдать распоряжение об исполнении альтернативных французских и американских танцев, чтобы не допустить кулачных боев на площадках!"
К этому тетушка Астрид собственноручно добавила несколько страничек, исписанных по-детски округлым почерком. Она сообщила Анжеле, что Клотильда разрешилась от бремени прекрасной здоровой девочкой и что они были намерены все вместе вернуться в Беллемонт. Тетушка Астрид была просто вне себя от радости.
Анжела вдруг почувствовала острую боль под диафрагмой. Успешные роды Клотильды неизбежно заставили ее снова задуматься о своей горькой утрате. Она уронила письмо на колени.
Мадемуазель Оре, открыв все картонки, уже разложила по местам новые шляпки.
— Прошу вас, мадемуазель, позвоните и прикажите принести кофе до вашего отъезда, — сказала Анжела. — Пусть пришлют ко мне Минетт.
Мадемуазель Оре неодобрительно надула губки, услыхав последнюю просьбу.
— Пусть меня мадам простит, но не следует допускать кухонную девушку наверх. Было бы куда более приятней, если бы я…
— Мне не требуется помощь в ведении моего хозяйства, мадемуазель, — сказала Анжела, бросив на нее холодный взгляд.
Мадемуазель Оре, вспыхнув, задрала вверх подбородок, но все же вышла из комнаты, прошептав чуть слышно:
— Извините, мадам.
Через несколько минут через дверь проскользнула Минетт с подносом, который она молча поставила на столик рядом со стулом, на котором сидела Анжела, и повернулась, чтобы уйти.
— Погоди, Минетт, — сказала Анжела. — Я вот получила письмо из Беллемонта.
Остановившись, Минетт посмотрела на нее своими большими глазами, в которых погас прежний блеск. Но в их темных глубинах что-то тревожило, надрывало сердце Анжелы. Она громко зачитала отрывок из письма дядюшки Этьена, в котором он говорил о процветании "Колдовства" под управлением Жана-Батиста, который трудился на полях, а Мими — в доме; затем прочла ей описание первого ребенка Клотильды, которую нарекли Мелодией.
Минетт слушала, крепко сцепив руки.
— Какое мелодичное имя, как будто само поет, — мягко заметила она, и глаза у нее снова заблестели.
Обхватив руками свои наливающиеся груди, покачиваясь взад и вперед, она задыхаясь запричитала:
— О мадам, как я скучаю по дому, как я скучаю!
— Я тоже, — прошептала Анжела, и ее глаза наполнились слезами.
Выйдя из покоев своей хозяйки, Минетт отправилась вверх по лестнице в свою маленькую комнатку на антресолях. Слезы, которые скапливались все это время у нее в груди, словно снег, который она впервые в жизни увидела в этом странном, подавляющем ее городе, теперь пролились, а снег растаял от полученного доброго известия из "Колдовства". Это было надежным доказательством, что ее дом все еще существовал, что другие дети все еще играли на кучах сена в конюшне, куда из сада доносились африканские гортанные голоса женщин, пропалывающих грядки; что, когда наступали сумерки, они по-прежнему гонялись за светлячками под вековыми дубами, а с наступлением ночи, они, лежа на своих соломенных тюфяках, прислушивались к печальным африканским песням, которые пели их родители, сидя на низеньких крылечках в жаркой темноте. В последние месяцы ей все чаще приходила в голову мысль: "А не приснились ли ей все эти плантации, вся эта удивительная свобода, которой она пользовалась там и которая канула в небытие, как только ее забрали оттуда".
Она на самом деле верила, что больше никогда не увидит ни Мими, ни Оюму, ни Жана-Батиста. Как долго она сюда ехала. От мысли, что все они еще были там, в том месте, которое уже больше не было ее родным домом, ей стало и грустно и тепло. Ей так захотелось укрыться с головой под вытертым, потрепанным одеялом на своей кровати и выплакать слезы, все до последней слезинки.
Но в эту минуту экономка мадам Арке, выйдя из своей уютной комнаты на верхней лестничной площадке, начала спускаться вниз.
— Куда это ты направляешься, юная леди? Ты должна сейчас быть на кухне и помогать месье Брево готовить овощи к обеду.
— Слушаюсь, мадам Арке, — послушно произнесла Минетт, не поднимая головы, чтобы она не заметила слез. — Я сейчас спущусь.
— Я прослежу за этим, — пригрозила экономка.
Когда через несколько минут Минетт вошла на кухню, месье Брево, глядя на нее, состроил свирепую рожу, нервно покручивая кончик уса, подчеркивая тем самым свою значимость, но это вызвало у Минетт только острое желание похихикать. Но он не улыбался, это был не такой человек. Он всегда пугал ее своими криками, требованиями и проклятиями. Но больше всего она боялась его неуклюжих попыток приласкать ее, как только мадам Арке поворачивалась к ним спиной.
