Пусть же те, кого судьба избавила от таких страданий, благословляют Бога за то, что он не дал им такого понимания.
Взгляды Амори и Антуанетты постоянно останавливались на лице господина д'Авриньи. Ни он, ни она не могли поверить в конец — так велика в нас надежда. Они искали проблеск надежды, в которую они сами уже не верили.
Господин д'Авриньи стоял, скорбно склонив голову, и ни малейшей надежды не пробивалось сквозь эту неподвижную маску горя.
К четырем часам утра Мадлен уснула.
Увидев, что она закрыла глаза, Амори порывисто встал, но господин д'Авриньи остановил его жестом.
— Она спит, — сказал он, — успокойтесь, Амори, ей остается по меньшей мере еще час жизни.
Прекрасная, хрупкая и нежная, она дремала, а ночь постепенно переходила в рассвет, и звезды, казалось, таяли и исчезали одна за другой в утреннем небе.
Господин д'Авриньи держал в одной руке ладонь Мадлен, другой пытался найти пульс, который то исчезал, то вновь появлялся.
В пять часов на ближайшей церкви зазвонил колокол, призывая верующих к утренней мессе, а души — к Богу.
Какая-то птичка села на окно, прощебетала что-то и улетела.
Мадлен открыла глаза, попыталась приподняться, дважды проговорила: «Воздуха! Воздуха!» — упала на подушки и глубоко вздохнула.
Это был ее последний вздох.
Господин д'Авриньи встал и сказал глухим голосом:
— Прощай, Мадлен!
Амори громко вскрикнул.
Антуанетта зарыдала.
Мадлен больше не было. Она ушла со звездами. Она тихо ушла из сна в смерть, вздох был ее единственным усилием.
Несколько минут отец, возлюбленный и сестра молча созерцали дорогое им существо.
Затем Амори протянул руку, чтобы закрыть ее прекрасные глаза, которые отныне будут видеть только небеса.
Но господин д'Авриньи остановил его руку.
— Я ее отец, сударь, — сказал он. И он оказал умершей эту последнюю услугу.
После мгновения немого и горестного созерцания он накрыл простыней, ставшей саваном, это прекрасное, уже остывающее лицо.
И все трое, опустившись на колени, стали молиться здесь, на земле, о той, которая молилась за них там, на небесах.
Амори, вернувшись в свою комнату, находил повсюду: в мебели, в картинах, даже в воздухе — такие печальные воспоминания и такие горькие мысли, что он не смог там оставаться. Он пошел пешком, без цели, без желания, единственно, чтобы покинуть это место горя.
Была половина седьмого утра.
Он шел, опустив голову, и в сумеречном сознании своей одинокой души он видел только одно: тело Мадлен, накрытое саваном; он слышал мрачное эхо непрерывно повторявшее:
— Умереть! Умереть!
Он оказался, сам не зная почему, на Итальянском бульваре. На его пути неожиданно возникло препятствие.
Подняв голову, он увидел троих молодых людей, преградивших ему путь.
Это были его друзья, жизнерадостные спутники его прежней юношеской жизни. Элегантные и непринужденные, с зажженными сигарами, они находились в том состоянии опьянения, которое еще позволяет узнать друга и в сердечном порыве подойти пожать ему руку.
— Ба! Да это Амори, — воскликнул первый тем громким голосом, который свидетельствует о глубочайшем презрении ко всему, что происходит вокруг. — Куда ты направляешься, Амори, и откуда идешь? Уже два месяца тебя нигде не видно.
— Прежде всего, господа, — сказал второй, прерывая речь первого, — прежде всего мы должны оправдаться перед Амори, а он порядочный молодой человек, в том преступлении, что мы бродим по городу в этот неурочный час — в семь часов утра.
— Ты ведь подумал, мой дорогой, что мы уже встали, нет, мы еще не ложились, понимаешь? А вот теперь мы идем спать. Мы трое… а трое и трое, это уже шестеро… мы провели ночь у Альбера, мы весело пировали, и вот мы благоразумно возвращаемся пешком, чтобы освежиться, к нашим домашним очагам.
— Что подтверждает, — заговорил третий, немного более пьяный, чем другие, — глубину и истинность политического афоризма господина Талейрана:
«Когда все всегда счастливы…»
Амори растерянно смотрел на них и слушал, ничего не понимая.
— А теперь, Амори, — сказал первый, — твоя очередь объяснить столь ранний выход и исчезновение на два месяца.
— О, но я знаю, господа, — воскликнул второй, — я припоминаю, а это свидетельствует (о чем я вам толкую целый час), что хотя я один выпил в два раза больше, чем вы оба, я трезвее вас, и я припоминаю, что Амори болен от страсти к дочери доктора д'Авриньи.
— Да, кстати, если у меня хорошая память и если его будущий тесть не обманул нас, то именно сегодня, одиннадцатого сентября, Амори должен был взять в жены прекрасную Мадлен.
— Да, но ты забываешь, — сказал второй, — что как раз сегодня она упала без сознания на руки нашего друга.
— Вот как! Надеюсь, что…
— Нет, господа, — ответил Амори.
— Она выздоровела?
— Она умерла.
— Когда же?
— Час назад.
— Боже! — воскликнули все трое, на мгновение застыв.
— Час назад, — заговорил Альбер, — бедный друг, а я собирался пригласить тебя позавтракать с нами сегодня утром…
— Это невозможно, у меня другое приглашение, я прошу вас присутствовать со мной на похоронах Мадлен.
И, пожав им руки, он удалился.
Три друга переглянулись.
— Он сумасшедший, — сказал один.
— Или очень силен духом! — сказал другой.
— Это одно и то же, — добавил Альбер.
— Неважно, господа, — заговорил первый, — я должен признаться, что вдовство влюбленного и разговор с ним не очень вдохновляет после вечеринки.
— Ты пойдешь на похороны? — спросил второй.
— Мы не можем не пойти, — сказал Альбер.
— Господа, господа, — воскликнул первый, — не забудьте, что завтра Гризи[70] поет в «Отелло».
— Верно. Итак, господа, мы зайдем в церковь, чтобы показаться. Амори нас заметит, и этого достаточно.
И все трое отправились дальше, раскуривая сигары, погасшие во время разговора.
Тем временем Амори, покинув своих друзей, стал обдумывать мысль, которая уже давно жила в нем, но еще неясная и неуверенная.
Он хотел умереть.
Мадлен умерла. Что ему было делать на этом свете? Какое желание, какое чувство могло привязать его к жизни?
Потеряв свою любимую, разве он не потерял свое будущее? Он должен был последовать за ней, он уже двадцать раз говорил это сам себе.
— Из двух — одно, — говорил Амори, — или вторая жизнь есть, или ее нет.
Если есть вторая жизнь, я найду Мадлен, и радость и счастье вернутся ко мне.
