— Да, но предположите, что дело расстраивается.
— Что? Мой брак?
Он вытянулся в удобной позе, заложив руки под голову, и спокойно посмотрел на Рейна.
— Какого рода интерес могут иметь для вас дела подобного мне червяка?
— Величайший в свете, — ответил, покраснев, Рейн. — Если для вас это только вопрос совести, я без всякого стеснения попрошу вас освободить миссис Степлтон от ее слова.
— Она вас просила об этом?
— Да.
— И указала причину?
Тон Гокмастера раздражал Рейна. Он быстро поднялся, сдвинул свою соломенную шляпу назад и, опершись руками на бедра, остановился перед растянувшимся американцем.
— Да. Миссис Степлтон выходит замуж за меня.
Эти слова подняли американца на ноги с такой быстротой, что он чуть не опрокинул стоявший перед ним маленький столик.
— Боже правый, какой вы чудак! — крикнул он, сразу поняв все предшествовавшее. — Почему вы мне этого раньше не говорили?
Они уставились друг другу в глаза. Рейн первый должен был отвести свои. Сильное огорчение второго было слишком искренне, чтобы не быть тронутым.
— За многие годы, — сказал Гокмастер, — вы первый человек, к которому влечет меня дружеское чувство; и вы меня сильно привлекали. Я скорее дал бы себе голову отрезать, чем сказал бы или сделал что-нибудь такое, что могло бы вас заставить страдать. Почему вы не остановили меня сегодня утром?
— Я пытался отговорить вас.
Гокмастер отбросил потухшую сигару и уныло положил руки в карманы.
— Да, это верно; а я резал вас по живому месту. Почему вы не столкнули меня вчера вечером в озеро? Я хотел бы, чтобы вы сделали это теперь.
— Мы все это забудем, — мягко заметил Рейн.
— Вы можете, но не я. А она… ради Бога, попросите ее простить меня. Я старался сделать как можно лучше. Вы мне верите, не так ли?
— От всего сердца, — сказал Рейн.
— И я скажу вам, Четвинд, — продолжал Гокмастер с более искренним оттенком чувства в голосе, чем когда-либо Рейну приходилось слышать, — я намерен был быть для нее хорошим мужем, платьем своим покрыть каждую лужу жизни, чтобы она могла пройти по нему; дать ей счастья столько, сколько будет в моих силах. Но я понимаю, что я был круглым дураком. Я был круглым дураком всю свою жизнь. Первый мой подвиг, я припоминаю, был побег из школы, чтобы жить в лесу. Вначале было великолепно. Затем всю ночь дождило, я притащился домой на следующее утро больной и жалкий и целый месяц провалялся в кровати. Я нахожу, что мне пора вернуться. Мое общество для производства свинцовых белил на пути к краху, как все прочие мыльные пузыри. Я слышал об этом сегодня утром. Час тому назад я думал: „как бы там ни было, я нашел в Европе хорошего друга и жену". Сейчас и это провалилось. Но она будет счастлива. Вы стоите двадцати миллионов таких, как я. Мы больше не увидимся. Я полагаю, что в настоящую минуту я самый жалкий в мире человек; но вы не должны думать обо мне хуже, чем я это заслуживаю, не так ли?
Он искоса посмотрел на Рейна своим странным просящим взором.
— Клянусь честью, — крикнул Рейн, в порыве великодушия схватив его за плечо, — я нахожу, что вы один из наиболее достойных любви людей, которых мне приходилось встречать!
Рейн вернулся в пансион с сердцем, переполненным любовью ко всему человечеству. Существовал Бог в его небе. На земле все шло, как следует.
Он нашел Екатерину и Фелицию в салоне, ожидавших звонка к обеду в обществе госпожи Попеа и фрау Шульц. Госпожа Попеа, увидав его, воскликнула:
— Еще один счастливец! Что придало вам всем такой блаженный вид?
— Неизменная красота человека, — возразил Рейн с улыбкой.
— И вы заразились любовью к афоризмам, — заметила фрау Шульц. — Я спросила мисс Гревс, почему она сегодня так сияет, и она ответила: „потому что мир сегодня кажется шире". Это новая манера говорить.
— Теперь очередь мадам, — весело по своему обыкновению подхватила Попеа.
Екатерина рассмеялась.
— Это, знаете ли, неподходящая игра для гостиной. Возможно, это потому, что я не прочь пообедать.
Сердце Рейна трепетно забилось при этом незначительном шутливом замечании. Глаза его говорили о переполнявшей его радости. Новая группа постояльцев гостей наполнила салон. Екатерина воспользовалась этим неожиданным появлением народа, чтобы отвести Рейна в сторону. Взгляд заменил трепетный вопрос. Он шепотом успокоил ее, и они вышли на балкон.
— Я сказал отцу, — заметил Рейн, — он вас будет любить.
Она вместо ответа пожала его руку. Затем наступило долгое молчание, которое Рейн, отчасти угадывая ее настроение, не хотел нарушать.
Наконец, он любовно сказал:
— Поделитесь со мною вашими мыслями, моя дорогая.
— Я думала о том, что прожила тридцать один год и никогда до сих пор не знала, что значит даже свобода от забот. Я ослеплена светом, как освобожденные пленники Бастилии. Что-то страшное в таком счастье…
— Так будет продолжаться всю жизнь, — сказал Рейн.
— Я это знаю, — возразила она.
Затем, после паузы:
— Я сказала Фелиции. Вы ничего не имеете против?
— Мы перед нею в большом долгу, — заявил Рейн. — Она сегодня днем была у меня, после того как оставила вас.
Краска залила лицо Екатерины, и она робко посмотрела на него.
— Я думаю привести ее к вам. Вы уже будете знать, что ей сказать.
Она на минуту скрылась через открытую дверь и вернулась с Фелицией, которую оставила с Рейном. Он подошел к ней и взял обе ее руки в свои.
— Чем я буду в состоянии отплатить вам?
— Вы уже сделали для меня слишком много, — ответила Фелиция.
Последовало небольшое состязание во взаимном обмене благодарностями.
Обеденный гонг положил конец беседе.
— А пансион Бокар, — сказал он, — вы о нем сохраните приятное воспоминание?
— О, да. Я ему обязана слишком многим.
— Чем? — спросил Рейн.
— Вам такое мнение может показаться странным: но он из девушки превратил меня в женщину.
— Это дало вам счастье?
— Не знаю, — отозвалась Фелиция задумчиво.
А затем, после некоторой паузы, прибавила:
— Я думаю, да.
Родина Шекспира.
