Оттон засмеялся и звучно поцеловал ее.
— Пошли, начнем! — Он сгреб ее в охапку, покачнувшись, поскольку Феофано была женщина не из миниатюрных, и вынес из зала под восторженный рев пьяных гостей.
Аспасия явно не уследила. Она уже давно подумывала ускользнуть, но не могла этого сделать, пока ее госпожа оставалась в зале. Ее уход предполагалось сделать торжественным, оставив императора предаваться разгулу вместе с другими мужчинами.
Феофано в зале уже не было, когда Аспасия, наконец, пробралась к выходу. Исмаил разъярится. Он запретил им пытаться зачать сына так скоро после тяжелых родов. Но Оттон явно не расположен прислушиваться к доводам если не врача, то хотя бы здравого смысла. Матильда снова была больна. Великий император умер. Продолжение королевского рода юный Оттон ставит под угрозу.
Она вздохнула и смирилась с неизбежностью. За запертой дверью они делали то, что должна делать королевская чета, и так, как должна это делать королевская чета. Как ученица врача, Аспасия не могла это одобрить, но, как царственная византийка, она все прекрасно понимала.
Герцог Генрих уже ждал ее у поворота. Он оказался там не случайно и не пытался сделать вид, что это случайность. Он прислонился к стене в своей алой одежде, так неприятно дисгармонировавшей с ее любимым багрянцем, и уперся длинной ногой в противоположную стену, загораживая ей путь.
Она неохотно остановилась. Она не боялась его, она никогда его не боялась, хотя это было неразумно: он был гораздо сильнее и не смущался в средствах.
— Господин, — произнесла она четко и холодно, — позвольте мне пройти.
— Возможно, — отвечал он. Он скрестил руки и пристально ее разглядывал. Прямо над головой у него висел светильник. В его свете волосы Генриха приобрели оттенок чеканного золота. Аспасия подумала, что же он может видеть в ней сейчас, кроме рассерженной тени.
Но, что бы он ни видел, ему это явно нравилось.
— Ты очень хороша сегодня, — сказал он.
— Я устала сегодня, — бросила Аспасия резко. — Чего ты хочешь? Не подождет ли это до утра?
— Нет, — отвечал Генрих. — Что бы ты сделала, если бы я утащил тебя в одно укромное местечко, позвал бы священника и женился бы на тебе еще до восхода солнца?
— Я бы воткнула тебе твой собственный нож под ребро, — сказала Аспасия.
Она так бы и сделала. Она его не боялась, даже теперь. Коридор позади нее был свободен. Вряд ли ей удастся убежать от него, но, если она закричит, наверняка прибежит стража.
Он, должно быть, прочитал это на ее лице — ей стало стыдно, что ее мысли так легко читать! Он засмеялся и покачал головой.
— Там сзади нет стражи. Я им дал денег, чтобы они пошли выпить королевского вина.
Может быть, он лгал. Может быть, нет. Она была готова бежать, но удержалась.
— Ты не похож на человека, обезумевшего от страсти.
— Внешность обманчива, — ответил Генрих.
— Только не твоя. — Аспасия оглядела его прищурившись. — Мы не будем сейчас вспоминать о твоей жене. Допустим, что ты свободен, чтобы утащить меня и жениться на мне — силой, потому что иначе тебе меня не заполучить. И что же ты рассчитываешь получить от этого? Конечно, не трон. Ты можешь претендовать на него по праву крови, без всякой моей помощи.
— Но царственная дама, — сказал он, — византийская дама, дочь императора, Багрянородная — какая союзница для короля!
— Какой сильный враг!
Он продолжал улыбаться, как будто ожидал, что она скажет именно это.
— Не могу поверить, что у тебя нет честолюбия.
— Потому что все византийцы без конца плетут заговоры, чтобы стать царями?
— И царицами. — Он выпрямился. Он был гораздо выше и шире ее. — Подумай об этом. Собственный трон, империя, которой можно управлять так, как тебе заблагорассудится. Разве тебе никогда не хотелось этого?
— Нет, — ответила Аспасия, — и почему ты думаешь, что сможешь получить империю?
Он презрительно скривил губы.
— Ты знаешь этого щенка и еще спрашиваешь? Посмотри на него! Если он не цеплялся за материнские юбки, так плелся вслед за отцом. У него никогда не было ни одной собственной мысли.
— Он еще удивит тебя, — сказала Аспасия.
— Вряд ли, — возразил Генрих. — Он как кукла на нитках. Мать дергает его сюда, его жена дергает его туда. Он послушен тому, кто дернет сильнее. И, пока он так мотается взад и вперед, я потребую трона, который должен быть моим.
— Это мятеж, — сказала Аспасия.
— И ты будешь кричать караул?
Аспасия стояла в его тени, видя блеск его глаз. Он нависал над ней угрожающе, но она не желала бояться. Она обдумывала его вопрос, не обращая внимания на его нетерпение. Наконец она сказала:
— Нет, думаю, не стану. Он не захочет слушать, а моя госпожа не захочет услышать.
— Значит, ты все же хоть немного меня любишь, — заявил он, — и позволишь мне поступать, как я хочу.
— Позволю, чтобы тебя повесили без моей помощи.
Генрих слушал это так же невнимательно, как Оттон слушал ее предостережения насчет Генриха.
— Я все это припомню, — сказал он, — когда стану королем германцев.
— Этому не бывать, — ответила Аспасия.
Но он уже ушел. Удивительно было, что такой крупный мужчина может двигаться так быстро и бесшумно. Он оставил после себя запах вина и шерсти, а главное, резкий, как запах крови, дух честолюбия и тщеславия.
Король германцев, подумала она. Не римский император. Возможно, младший Оттон не обладал величием, но он, по крайней мере, метил высоко, в самый Рим. Генрих, как глупый мальчишка, хотел прельстить византийскую царевну жалким троном маленькой дикой страны.
А если бы он мечтал о новом Риме?.. И если бы не было Исмаила?..
Нет, подумала она. Хоть это и достойно осуждения, хоть это и странно для женщины ее происхождения, но она не хочет сидеть на троне, особенно рядом с Генрихом Баварским. Однако Генрих явно намеревается смутить покой Оттона своим мятежом.
Она, наконец, легла в постель, но сон долго не шел к ней. К своему удивлению, она даже немного поплакала: может быть, о себе и о том, что у нее уже нет надежды на будущее; может быть, о том, что великий Оттон умер, а его сыну предстоит бороться за свой трон. Может быть, даже о Генрихе, который при других обстоятельствах мог бы стать королем германцев, но никогда, по мелкости души, не стал бы императором Рима.
Младший Оттон был незначительным человеком по сравнению со своим отцом и слишком хорошо сознавал это. Но он хотя бы мог смотреть чуть дальше родных полей и лесов. Он, как и его отец до него, как царственная Византия, видел прежнее величие империи. Он видел Рим таким, каким он был, и таким, каким он будет, если захочет Бог.
