И когда я об этом думаю, то понимаю, как все хрупко, как вся моя жизнь может оказаться разбитой вдребезги. Иногда, когда я слышу, как звякает почтовый ящик, мне приходится сжимать губы, чтобы удержаться от вскрика. Но анонимных писем больше нет.
Однажды, направляясь к Энжи, я прохожу большой старый дуб, нависающий над дорогой. На сморщенной коре его ствола какая-то влюбленная парочка вырезала свои инициалы — переплетенные буквы В.С. и Ф.Л.
Всего на миг я испытываю такую острую зависть к парам, которые живут вместе каждый день, гуляют по улицам, держась за руки, и оставляют нестираемые свидетельства своей близости; которые так легко и просто могут выражать свою любовь. Не таясь и не прячась.
Все это время война кажется мне какой-то далекой. Конечно, существует нехватка продуктов, ограничения, комендантский час; но здесь, в моей скрытой долине, рядом со своей семьей и возлюбленным, я не слишком осознаю мощь немцев, власть, которой они обладают над нашими жизнями.
Гвен на своей ферме Вязов до сих пор слышит, как по ночам немецкие солдаты маршируют и поют свои военные песни. Наш остров принадлежит им, им принадлежит даже темнота. Но здесь, в тишине этих заросших улиц, их не слышно. Я сосредотачиваюсь на повседневных вещах. Говорю себе, что именно это важно — заботиться о моих детях и об Эвелин, каким-то образом все пережить.
Больше всего меня беспокоит Эвелин. Кажется, она теряет вес, как бы я ни упрашивала ее поесть. Часто ее глаза затуманиваются, как будто все вокруг для нее неясно, как будто ее жизнь напоминает обратную сторону гобелена и она видит не узор, а лишь узелки и растрепавшиеся нити.
Однажды днем она вяжет в гостиной и, когда я вхожу, поднимает взгляд.
— Вы кто, дорогая? — любезно спрашивает она. — Кто? Не думаю, что мы встречались.
Я знаю, это оттого, что ее разум отключается, но все равно пугаюсь.
— Эвелин, я Вивьен, помнишь?
Но она не помнит.
— Вивьен, — задумчиво произносит она. — Какое милое имя.
Когда она не узнает меня, она гораздо любезнее. Эта мысль меня огорчает.
Я подхожу ближе и хочу дотронуться до ее рукава, подумав, что мое прикосновение поможет ей вспомнить о том, что я ее невестка, и вернет ее к реальности. Она пристально смотрит на мою ладонь на своей руке, удивленно и немного неодобрительно, как будто я слишком фамильярна. Я отдергиваю руку.
— Вы должны позволить мне напоить вас чаем, дорогая, ведь вы проделали долгий путь, — говорит она. — Вы так добры, что пришли меня навестить. Думаю, в шкафу еще остался гаш.
— Эвелин, я здесь живу. Я жена Юджина, — говорю я.
Она потрясенно смотрит на меня, а затем поднимает свои тонкие брови.
— Нет, дорогая, не думаю, что это так. — Ее голос холодный и ясный, и сильный, словно уверенность придала ей энергии. — Вы ошибаетесь. Видите ли, Юджин никогда не был женат. У него очень высокие требования.
Мне нечего на это ответить. Оставляю ее сидеть в гостиной.
Через пять минут она зовет меня.
— Вивьен, я уронила очки и, кажется, не вижу, куда они подевались. Будь умницей, найди их.
Будто ничего не произошло.
Из-за своей слабости Эвелин перестала посещать церковь. У нее нет сил ходить туда, а служба слишком утомляет ее. Я договорилась с пастором, чтобы он приходил и причащал ее в Ле Коломбьер, и решила, что буду сидеть с ней дома. Но Бланш продолжает ходить на утренние службы и иногда берет с собой Милли.
— Мам, почему ты больше не ходишь в церковь? — спрашивает Бланш.
— Мне не хочется оставлять твою бабушку.
Она смотрит на меня голубыми, как летнее небо, глазами.
— Но не только поэтому, да? — говорит она.
Я задумываюсь. Возможно, она права. Возможно, Эвелин — просто предлог.
— Честно говоря, я уже не знаю, насколько сильна моя вера, — отвечаю я. — Эта война, и все лишения.
— Но ты все равно могла бы ходить, мам. Быть верующей не обязательно.
— Не знаю…
Интересно, связано ли мое нежелание с Гюнтером: ведь он настолько дорог мне, но все в церкви посчитали бы мою любовь неправильной во многих отношениях.
— И вообще, война и лишения имеют свою цель. Так говорит пастор. Все это — часть божьего замысла и должно иметь цель, — продолжает Бланш, как будто для нее все просто и понятно.
— Я не уверена, милая.
Я рада, что в ней есть эта уверенность, даже завидую тому, что она может видеть какую-то предопределенность во всем, что творится в мире, в этой ужасной анархии. Но я не разделяю ее чувств.
Протираю картины и фотографии. Провожу по ним влажной тряпкой, потом начищаю их смятой газетой, после этого они всегда сверкают. Вытираю висящую в кухне репродукцию Маргарет Таррант: младенец Иисус в окружении ангелов с большими, мягкими, словно вырезанными крыльями. В гостиной беру в руки фотографию Юджина.
Я давненько ее не протирала: стекло покрыто голубоватым слоем пыли. Пристально смотрю на фотографию, провожу по ней пальцем, как будто ощущение стекла под моей кожей каким-то образом сделает его реальным. Образ Юджина в моей памяти теряет четкость: иногда мне приходится смотреть на фото, чтобы вспомнить его лицо.
Разглядываю фотографию, стараясь заново его запомнить. Гоню прочь мысли, стараясь не думать о том, что он стал таким далеким, стал человеком, с которым у меня мало общего.
О том, что делить постель с Юджином кажется предательством по отношению к Гюнтеру. Что мой настоящий муж — Гюнтер. Он тот, с кем мне суждено быть, а мой брак — нечто далекое и нереальное.
— Дорогой мой мальчик, — произносит Эвелин, глядя на фотографию.
— Это очень хорошее фото, — говорю я.
Я тщательно протираю ее, убирая с рамки все до единой частички пыли, как будто это сделает его образ четче.
Дни стали длиннее. По моему саду гуляет свежий весенний ветерок, обрывая лепестки, так что землю под деревьями замело белым. Я ухаживаю за огородом.
Окучиваю картошку. Втыкаю подпорки из орешника для гороха и стручковой фасоли и накрываю их сеткой, чтобы защитить от голубей. Собираю салат-латук и редис и сажаю капустную рассаду, которую вырастила из семян.
Я постоянно пропалываю овощи: весной сорняки растут очень быстро. Я начинаю разводить кур. Купила у Гарри Тостевина молоденьких курочек — «Род-айланд», с каштановыми перышками и хитрыми оранжевыми глазками. Джонни помог мне построить вольер в конце сада, там, где наш участок огибает Ле Винерс.
К своему удивлению обнаруживаю, что получаю настоящее удовольствие от куриц: мне нравятся звуки, которые они издают, когда шумят, переговариваются, беспокоятся; нравится собирать яйца, бледно-коричневые и хранящие тепло гнезда в моей ладони. Милли помогает мне с яйцами и дает курицам экстравагантные имена из своих книжек: Рапунцель, Золушка.
