Маленький Георгис схватил самую суть самой сильной власти, той, что не бросается в глаза, той, что не видна, а значит, наиболее сильна.
Кукловод увез свои послушные деревянные игрушки, потом случилось страшное, и Георгис стал рабом Ибрагимом, многому обучился и даже подружился с шах-заде, наследником престола Сулейманом. Тогда он не думал об этой власти, просто дружил, но постепенно почувствовал ее вкус. Шах-заде слушал, советовался, и, научившись давать советы так, чтобы казалось, что додумался сам, Ибрагим постепенно все больше чувствовал себя тем самым кукловодом.
А теперь Сулейман уже султан, Повелитель, давший ему самому немалую власть в руки. Но Ибрагима привлекала не она, а именно возможность быть властителем дум султана. Так и было, Махидевран могла занимать его мысли только как женщина в постели и мать его сына, Гульфем и того меньше, остальные просто были красивыми телами, а разум, душа Повелителя оставались во власти Ибрагима.
И вот теперь произошло страшное: у Сулеймана появилась женщина, способная отобрать эту власть у грека. Еще хуже, что Ибрагим был готов сам попасть под ее чары, подчиниться, причем с восторгом. Но у Роксоланы уже был мужчина в подчинении, ей второго не надо, как не нужен соперник и Сулейману.
Шли не спеша, словно давая Европе время ужаснуться силе, неисчислимости войска, мощи пушек, неотвратимости падения. Опустошали по пути все, взимая такой налог на содержание войска, что люди, не дожидаясь голодной смерти, сами бросали все и уходили подальше в горы, где можно было бы хоть как-то прожить с семьями. Но Сулейман смотрел на все равнодушно, он знал одно: предками завещано продолжение их дела, он выполнил завещанное. А еще знал, что если сегодня не выполнит, то завтра сабли янычар обернутся против него самого. Выбора не было, да он и не желал выбирать. Еще султан Селим готовил поход, неважно куда, но готовил. Если тетива натянута, а стрела наложена, то опустить лук уже нельзя. Вытащил клинок из ножен – руби врага, а если не намерен этого делать, то лучше не берись за рукоять меча ли, кинжала – все равно.
Только через несколько дней Сулейман впервые заговорил с Ибрагимом о Хуррем.
– Знаешь, о чем она меня попросила? Чтобы привез ей все книги, которые мои воины смогут раздобыть по пути. Распорядись об этом, за каждую книгу будет награда. А сам отбери, чтобы дурные не попали.
Ибрагим только кивнул, вовсе не хотелось обсуждать с Повелителем просьбы Роксоланы.
Но в конце десятого дня их догнал гонец с письмом. Увидев свернутое трубочкой послание, Сулейман с трудом сдержал улыбку, читал так, чтобы никто не видел. Но стоило развернуть послание, как бровь султана удивленно приподнялась, с каждым мгновением его лицо мрачнело, а в конце и вовсе потемнело. Сулейман скрутил листок и бросил в огонь.
– Дурные известия, Повелитель? – тревожно поинтересовался Ибрагим.
Странно, он сам получил от своего человека сведения, что в гареме все хорошо. Что такое могла написать султану Роксолана, что он разозлился?
– Нет.
– От кого письмо?
– От Гульфем.
– От кого?
Вот уж не знал, что кума-кадина умеет писать. С чего бы это, неужели пример Роксоланы подействовал?
– Написано рукой хазнедар-уста, я ее руку знаю. Витиеватые глупости, клятвы в любви и готовности птицей прилететь, если бы только разрешил. Может, разрешить и посмотреть, каково ей здесь будет?
В голосе горечь, Ибрагим понял почему – султан ждал письмо, но не от Гульфем. Если Роксолана сама не смогла написать, то догадалась бы попросить. Вон даже Гульфем догадалась.
– Завтра отправь Гульфем подарок. Она жемчуга любит. Найдешь?
Ибрагим снова лишь кивнул. Он и радовался, что Роксолана не пишет, и сочувствовал своему другу-хозяину. Нет, правы моряки, что не берут на борт женщин, от них все беды на свете! Влюбленный мужчина становится беспомощным и глупым и перестает быть властелином своей судьбы.
Грек твердо решил сделать за время похода все, чтобы и султан, и он сам выбросили из головы эту роксоланку, лучше уж глуповатая Гульфем, чем безжалостная Роксолана, еще и способная поссорить султана с его другом или вообще погубить Ибрагима.
В Стамбул был отправлен отменный жемчуг в красивой резной шкатулке, которая и сама по себе подарок.
Что-то неуловимо изменилось уже на следующий день после ухода султана в поход. Никто в гареме, кроме валиде, пока не знал о беременности Роксоланы, но отсутствие Повелителя она почувствовала быстро. Больше не было рядом защитника, который каждый вечер звал к себе в покои, которому могла пожаловаться, хотя никогда не стала бы этого делать. Теперь она была одинока, одна против целого гарема.
Началось с простых насмешек.
– Ах, как наша Хуррем переживает! Даже есть почти перестала.
– А похудела-то как! Одни глаза остались.
– А они у нее были? Разве можно назвать глазом такой синяк?
– Может, это не Махидевран ей подбила, а сам Повелитель?
– Да, надоела со своими стихами и заумными речами!
Они хихикали, старательно делая вид, будто ее саму не замечают. Хотелось крикнуть: «Что я вам плохого сделала?!» Плотину, сдерживавшую зависть, прорвало, и гадкое чувство затопило весь гарем. Бояться больше некого, Повелитель ушел не на один месяц, валиде Хуррем словно не замечает, кизляр-ага тоже вдруг сделался слепым. Пока вернется султан, много воды может утечь… А разве можно надеяться, что за время похода он не забудет наложницу?
Кизляр-ага позволял ей брать книги в султанских покоях, вернее, находиться там, – забирать драгоценные манускрипты в свою комнату Роксолана не рискнула бы и сама. Но при этом евнух стоял над душой и внимательно следил, что делает наложница. Весь его вид показывал, насколько страшно занятому евнуху надоели выходки глупой женщины!
– Что ты за мной следишь? Повелитель разрешил читать!
– Разрешил, но не сказал оставлять тебя тут одну.
– Я никуда не денусь и книгу не унесу.
– Читай, я подожду, – вздыхал кизляр-ага, складывая руки на животе и скорбно вздыхая, мол, что с тебя возьмешь, если у тебя никакой совести нет.
Однажды Роксолана вдруг вспомнила, как ругала Фатима ее саму за то, что складывает руки на груди или животе, мол, это примета дурная, сцепить руки – значит перекрыть своей судьбе путь, ухудшить ее.
– Кизляр-ага, почему ты пальцы сплетаешь?
– А что? – испугался евнух.
– Судьбу свою этим ухудшаешь. Ты разве не знал?
У бедного кизляр-аги глаза полезли на лоб.
– Нет, не знал.
– Тебе никто не сказал?
– Нет.
– Запомни, а то ненароком испортишь жизнь.
Евнух посмотрел недоверчиво, но на всякий случай пальцы больше не переплетал, а вечером поинтересовался у Фатимы, правда ли это. Та кивнула:
