Однажды Роксолана вдруг вспомнила, как ругала Фатима ее саму за то, что складывает руки на груди или животе, мол, это примета дурная, сцепить руки – значит перекрыть своей судьбе путь, ухудшить ее.
– Кизляр-ага, почему ты пальцы сплетаешь?
– А что? – испугался евнух.
– Судьбу свою этим ухудшаешь. Ты разве не знал?
У бедного кизляр-аги глаза полезли на лоб.
– Нет, не знал.
– Тебе никто не сказал?
– Нет.
– Запомни, а то ненароком испортишь жизнь.
Евнух посмотрел недоверчиво, но на всякий случай пальцы больше не переплетал, а вечером поинтересовался у Фатимы, правда ли это. Та кивнула:
– Да, переплести пальцы, скрестить руки на груди или обхватить колени – дурной знак.
Но даже после этого отношение к Хуррем у кизляр-аги не изменилось. Он не верил, что султан долго может быть увлечен вот этой худышкой. Об этом они говорили с евнухами каждый день, вернее, говорили евнухи, а он только покряхтывал и слушал.
Кизляр-ага по-своему даже жалел девушку, поманила ее судьба лакомым кусочком и тут же бросила наземь. И неважно, сплетала Хуррем свои пальчики или нет. Да уж, лучше бы и не знать такого возвышения, какое было у этой любительницы поэзии в последние два месяца. Верно говорят: чем выше поднимешься, тем дольше падать придется.
– Тебе гулять побольше нужно. Сидишь за своими книгами. Так и помереть недолго. Умрешь, что я Повелителю скажу? Что ты скрючилась и ослепла из-за чтения?
Кизляр-ага ворчал беззлобно, просто ему надоело часами выстаивать рядом с читающей Хуррем.
– А ты не стой рядом! Займись своими делами. Я сама вернусь в комнату.
– Ишь чего захотела – чтобы я ее в султанских покоях оставил! Ты не баш-кадина и даже не кадина пока. Вот родишь, тогда чего-то требуй.
– А я ничего не требую, только то, что разрешил Повелитель. Правда, не стойте, кизляр-ага. Пусть за дверью подождет кто-то из евнухов; закончу – позову, он поставит книгу на место и меня уведет.
– Потерплю.
Роксолана прекрасно понимала, почему неотступно следует сам главный евнух, почему терпеливо (или не очень) переминается с ноги на ногу. Боится оставить ее у султана в покоях, чтобы не навела порчу или не колдовала.
– Кизляр-ага, если бы я захотела околдовать Повелителя, то уже сделала бы это.
– А ты разве не околдовала?
– Околдовала.
У евнуха уши приподняли чалму.
– Знаешь чем?
– Чем же?
Верил и не верил, разве можно признаться в колдовстве открыто? Значит, смеется.
– Вот именно этим – что читать умею, что книги люблю, стихи. А главное – я самого Повелителя люблю. Не за подарки или могущество, а его самого, понимаешь?
Что-то дрогнуло в зачерствевшей душе кизляр-аги. Если б его так любили! Но никогда он не услышит таких слов, никогда женщина не скажет ему о любви, презирают, насмехаются – конечно, в лицо смеяться никто не рискует, разве только взбешенная Махидевран кастратом назовет, остальные молчат. Но он-то не слепой, все замечает, все понимает, все помнит.
Его изуродовали еще мальчиком, но лекарь попался хороший, сумел все сделать так, чтобы он не просто выжил, но и не превратился в толстую бабу с визгливым голосом. Совсем избежать женственности не удалось: голос был тонок, ручки маленькие, ножки тоже, но не оплыл, не стал похож на бочку. Именно потому надолго удержался в гареме и рядом с Повелителем.
Он все помнил, кроме своего имени. Название должности – кизляр-ага – приросло настолько, что стало этим именем. Кизляр-ага как у других Рустем-ага, Яхья-ага, как Ахмед-паша, Пири-паша… До паши ему далеко, хотя власти куда больше.
Лекарь оказался опытным, а мальчик живучим (после операции погибали многие), а еще сообразительным и умеющим не колоть глаза своим уродством, в котором не виноват. Просто он каким-то чутьем понял, что если сделает вид, что все как и должно быть, то сумеет добиться большего.
В первые годы он и не знал, что у других может быть иначе, чем у него, искренне полагая, что естество отрезают всем, потому и называется «обрезание». Но однажды увидел обнаженного слугу, ахнул:
– Мас Аллах, ему не делали обрезание?! Висит, как у жеребца.
– Если он не правоверный, так и не делали.
А потом увидел все и у правоверного, сообразил, что с ним самим что-то не так. На свое счастье, не задал вопрос, чтобы не смеялись, а поразмыслил и понаблюдал. Как раз в это время отбирали евнухов в гарем шах-заде Сулеймана в Манисе.
Открывшаяся истина была страшна, юноша понял, что отличает его от других, что он не мужчина и не женщина, никогда не познает счастья семейной жизни, которое дается даже рабам, не познает счастья любви.
Черноглазый, сообразительный, ловкий, он мог бы нравиться девушкам, но те сторонились. Чувствовали, что что-то не так? Но когда однажды попытался взять за руку симпатичную рабыню, та фыркнула:
– Уйди, кастрат вонючий!
«Кастрат» он уже понимал, а почему вонючий?
И это понял. За проведенные в обществе себе подобных годы юноша настолько привык к запаху мочи, что не замечал его, но постепенно научился просто контролировать себя, подвязывал ткань, часто менял, часто мылся с великими предосторожностями.
А потом шах-заде решил переполовинить евнухов, тех, которые не были полностью кастрированы. Не выдержали многие, погибли, а те, что выжили, после перенесенного совсем обабились. Вот тогда и помянул добрым словом лекаря юноша, хотя как за такое можно добром поминать?
Умный, не такой вонючий, как многие другие, ловкий, способный ужом проскользнуть и быть незаметным, он быстро стал кизляр-агой – главным евнухом, начальником над девушками. Повелитель ценил своего евнуха за умение сглаживать углы, за то, что не бегал с жалобами на непослушных рабынь, что не враждовал с валиде, не задавал вопросов и не сплетничал.
В гареме и без кизляр-аги все всё знали, а он, если не желал говорить, складывал внизу живота маленькие ручки и картинно закатывал глаза. Даже рабыни по-своему любили главного евнуха, потому что не был злым и жестоким, а если и вредничал, так это издержки должности. Но все знали, что кизляр-агу в мелочах можно задобрить подарками, а в чем-то важном он будет как каменная стена стоять на страже интересов своего господина.
К хихиканью за спиной и перешептыванию он давно привык, научившись относиться к этому снисходительно. В остальном кизляр-агу уважали, насколько женщины могут уважать евнуха. Зарвавшихся он быстро ставил на место, хотя попадались и такие, как баш-кадина Махидевран. Родила Повелителю сына и решила, что ей все можно. Вот и поплатилась.
И эта Хуррем тоже… Нет, она не насмехалась над кизляр-агой открыто, но в каждом ее слове, особенно о книгах и учености, он слышал насмешку. Ничего, жизнь и ей покажет. Уж иногда заползает в скалах выше, чем залетает птица. Он потерпит и посмотрит, как будет падать с высоты зазнавшаяся ученая Хуррем. И не такие падали…
