Он стал тяжело дышать и замолчал.
– Да благословит тебя господь, Нафталим, – грузно поднялся Анна, – за то, что ты возобновил в памяти нашей слова Моисея, который взирал в сокрытое лицо господа. Я хочу обратить внимание на другую сторону этого дела. Если бы мы оставили Иисуса и если бы все уверовали в него, и наш народ, и чужие народы, и все бы, таким образом, стали равными с нами, – что, спрашиваю я, станется с теми остатками власти, которую мы несем еще на основе закона?! От них не останется ничего! Как равные к равным, придут римляне и отнимут у нас и это место, где мы сейчас заседаем, и храм наш, и народ наш. Как на последний оплот, опираемся мы на этот храм, – не на его стены, а именно на его дух, – а он хочет именно дух его изменить, дух, который укрепляется веками, нарастает с течением лет, утверждается традицией. Если б даже это был муж праведный, никого не обидевший, так вред, который он нам приносит, равняется нашей гибели… Безразлично – лев или шакал хочет нас растерзать; достаточно, что он терзает. И я утверждаю, что полезнее для нас, чтоб один человек умер, чем чтобы погиб весь наш род. Так что не только закон нашей торы требует его смерти, но и мудрость и простой здравый смысл, простой, доступный каждому расчет, из которых высокий совет, несомненно, сумеет вывести подобающие заключения… Я кончил…
– Трудно что-нибудь прибавить, и нельзя ничего убавить от слов Нафталима, от доводов Анны, – проговорил первосвященник. – Теперь я объявляю голосование. – И он обратился к самому младшему, Медаду.
– Повинен, – тихо ответил юноша.
– Повинен, – повторил следующий, Елизафан.
– Повинен, – повторило по очереди девять голосов.
Десятым был Никодим. Он с минуту молчал, оглядываясь по залу. По непреклонному выражению лиц он видел, что если бы даже робкий Иосиф Аримафейский, а может быть, даже и престарелый Гамалиель высказались против, – приговор будет произнесен подавляющим большинством голосов, и у него мелькнула мысль: стоит ли компрометировать себя; но когда он почувствовал на себе вызывающий взгляд первосвященника и насмешливо глядящие из-под опухших век глаза Анны, кровь прилила к его голове.
– Нет! Нет! – громко произнес он, с шумом отодвинув свой стул и, гулко ступая по каменным плитам, покинул зал.
– Повинен, – слышал он еще на пороге.
– Повинен, – донеслось до него уже за дверьми.
Точно преследуемый этими словами, он бежал вниз по лестнице и вдруг наткнулся на прильнувшую к ступеням женскую фигуру.
– Кто это? Мария! – воскликнул он, когда она поднялась. – Что ты здесь делаешь?
– Ожидаю учителя.
– Напрасно ожидаешь. Твой учитель приговорен к смерти.
– Ты лжешь! – пронизал его насквозь ее неистовый вопль. – Кто смел?..
– Высокий совет. Я иду как раз оттуда…
– По какому праву… ты… ты… – Мария стала дергать его за руки.
– Мария! – схватил ее за руки Никодим. – Я один был против. – И вдруг он почувствовал, что ее руки начинают дрожать, как в лихорадке, пульс замирает, а лицо превращается точно в бумажную маску.
– Успокойся, Мария, Мария! – стал уговаривать он ее. – Их приговор сам по себе еще не имеет никакого значения. У нас отнято право казни. Его должен утвердить Пилат, а Пилат охотно поступит наперекор нашим священникам. Когда-то я ненавидел его за это; теперь если б я только мог добиться чего-нибудь, я бы сам его на это толкнул. Может быть, у тебя есть там какие-нибудь связи?
– Есть! – воскликнула, сразу придя в себя, Мария. – Пусти меня! – Она вырвалась и побежала без оглядки по улице.
– Куда ж это ты бежишь так ночью, красотка? – обхватил ее за талию какой-то ночной ловелас.
Она ударила его кулаком по переносице; он отскочил и схватил ее за платье; послышался звук рвущейся ткани. Мария побежала дальше. В испуге, еле переводя дух, она добежала до калитки виллы Муция и стала изо всех сил колотить в дощечку.
– Кто там? – откликнулся после долгого молчания знакомый ей привратник.
– Мария Магдалина! Твой господин дома?
– Спит.
– Разбуди его сейчас же, – проговорила она обессиленным голосом и вошла в атриум.
Царившая там темнота, безмолвная тишина, прохлада большого зала, однообразный плеск воды и смутно вырисовывающиеся в сумраке прекрасные торсы статуй подействовали на нее успокоительно. Ей почудилось, будто из мраморных уст этих прекрасных людей стали струиться к ней слова утешения. Слово милости произносит величественная фигура Цезаря. «Я верну тебе счастье», – ласково шепчет белая Афродита. «Да», – с серьезным видом повторяет за ней бронзовая Гера. Обещает заступиться прекрасный Ганимед-Муций, и в ее усталой, точно сонной голове стали болтаться, как лоскутья, обрывки воспоминаний.
Невольник внес светильник, и у нее замелькало в глазах, как тогда, при виде леса убегающих вдаль колонн, заплясали на цветущем лугу девушки, загорелись живыми красками сладострастные фрески любовных приключений Юпитера.
Раздались торопливые шаги, и в тунике, в накинутом на плечо военном плаще появился Муций.
– Мария! – воскликнул он и остановился, с изумлением глядя на ее запачканное, смятое, разорванное внизу платье, всклокоченные волосы и как будто отточенное тонко, одухотворенное выражением страдания, побледневшее, измученное лицо.
– Муций! – бросилась она ему в объятия. – Священники схватили учителя. Они хотят его убить, если разрешит Пилат. Но он не может разрешить. Ты пойдешь к нему, расскажешь ему все, все, – повторяла она, рыдая.
– Какой учитель?
– Иисус – тот, который спас меня от побиения камнями, который вернул мне брата из могилы, который открыл и воскресил мое потерявшееся в погоне за плотской страстью сердце…
– Вот что, – протяжно проговорил, выпуская ее из объятий, римлянин, и лицо его приняло суровое выражение.
– Так это тот, что отнял тебя у меня. Хитрый мужчина, начал с Марфы, а кончил тобою. Ничего, знаток… И это, значит, спустя месяцы ты приходишь обратно, будишь меня среди ночи, чтоб заявить мне, что я должен спасать своего соперника, который упивается наслаждениями с тобою…
Мария отступила на несколько шагов назад, слезы у нее высохли, глаза стали словно стеклянные, и она промолвила глухо и мрачно:
– Ошибаешься, рыцарь: ты обещал мне все, когда я с тобой утопала в разврате, а он подарил мне свое сердце, свою кроткую ласку и свет души своей ни за что – ни одного поцелуя не взял он от уст моих. Раз только – вот сюда, сюда… – она всклубила волосы над лбом, – он прикоснулся… Один только раз, – губы ее стали страдальчески подергиваться.
Муций молча внимательно посмотрел на нее и промолвил:
– Объясни мне, пожалуйста, что означает этот твой измятый наряд, разодранное платье?
