– А их закон обязателен для всех?
– Нет! Однако только до известной степени. Но они, впрочем, наверно, что-нибудь придумают, я их знаю… Они умеют опутать человека – это пауки, я их хорошо знаю… – Помолчал и через минуту прибавил: – Кажется, идут!
Действительно, вдали послышался глухой гул, похожий на бульканье воды, который приближался и постепенно усиливался, превращаясь в шумный галдеж.
Во главе длинного кортежа, в парчовом облачении, с тиарой на голове, торжественно выступал первосвященник; рядом с ним, в богатых плащах, с зелеными шелковыми шнурами, обвитыми в виде чалмы вокруг головы, шествовали сановники Синедриона: Анна, Датан, Сумма, Леви, Александр, Нафталим и престарелый, едва волочивший ноги Гамалиель. Сзади следовали рядами одетые в белое левиты, группы фарисеев и, наконец, уличная чернь.
Муций смотрел с любопытством и, взглянув на Пилата, удивился внезапной перемене в этом обычно веселом лице сибарита. Лицо его стало сразу жестким и холодным, точно маска из мрамора; светло-голубые глаза приобрели блеск стали. Когда толпа приблизилась, на дворе появился трибун Сервий, в полном воинском снаряжении, в тунике с алой каймой, в украшенном золотом панцире, с мечом у левого бока, висевшим на узкой кожаной перевязи, и развернул сдвоенным строем в боевом порядке четыре когорты легиона. Сверкнули на солнце ряды блестящих шлемов, вспыхнули бордюры окованных металлом щитов, загорелись, точно огнем, поднятые кверху острые наконечники копий, засверкала металлическая чешуя панцирей центурионов.
При виде этой, точно выкованной из металла, грозной стены тяжелой пехоты – рослых римских воинов с суровыми лицами, без жалости и страха смотревших прямо вперед, – толпа невольно остановилась. Но священнослужители продолжали идти вперед и остановились перед Преторией, около построенного из каменных плит возвышения, так называемой бемы.
– Что вам нужно? – спросил Сервий.
– Мы хотим поговорить с Понтием Пилатом, – заявил Каиафа.
– Претор во дворце.
– Закон воспрещает нам в Пасху входить в жилище неверующих, – заметил Анна.
– Ах, закон, – иронически улыбнулся трибун и пошел доложить Пилату.
– Пусть постоят немного… Анна, безусловно, чересчур толст, ему, наверно, будет полезно попотеть на солнце… Да скажи им, что если они осмелятся меня опять дергать за ремни сандалий и за полы плаща, так я прикажу воинам пустить в ход оружие, – сказал Пилат.
Это заявление было принято гробовым молчанием; лица священников только как будто подернулись тенью, они перекинулись беспокойными взглядами и стали терпеливо ждать.
Пшат же ходил по залу, подергивая плечами.
– Вот видишь, – обращался он как будто с упреком к Муцию – у них ко мне дело, а я должен выйти к ним, потому что так угодно их закону, который предписывает им чистоту, – понимаешь ли, чистоту, от которой, когда попадешь в их грязные переулки, так и ударяет в нос. Пускай постоят на жаре… – Он прицепил к поясу короткий меч, накинул тогу и взял в руку эмблему своего достоинства, нечто вроде булавы, похожей на свиток папируса.
Тем временем из толпы фарисеев стали раздаваться враждебные возгласы по адресу прокуратора, которые повторяла за ними волнующаяся толпа.
– Слышишь, – угрюмо проговорил Понтий, – милая компания, не правда ли? Стая лающих псов… Но мы, зато еще поговорим, – он оправил складки тоги и вышел.
Воцарилась мертвая тишина, когда на возвышении показалась его высокая фигура.
По данному знаку по обеим сторонам бемы стали несколько воинов с центурионом, а Пилат, важно рассевшись в высоком кресле и презрительно выставив вперед обутые в дорогие сандалии ноги, небрежно спросил:
– Ну, что ж вам угодно?
– Сегодня ночью мы поймали… – начали сразу несколько из священников.
– Пусть говорит один, здесь не базар, – презрительно перебил прокуратор.
У Каиафы кровь прилила к щекам, ввалившиеся глаза Нафталима вспыхнули огнем, а потный, тяжело дышавший Анна весь побагровел. Священники проглотили оскорбление, но из группы стоявших поодаль фарисеев вырвалось несколько возгласов возмущения, а потом – брань.
– Палачи!.. Разбойник!
Пилат чуть-чуть побледнел, бросил взгляд на стоявших рядом воинов, у которых невольно дрогнули копья в руках, и громко крикнул:
– Пусть крикнет еще кто-нибудь, пусть там заскулит – и никто отсюда не уйдет живым.
И снова в ближайших рядах воцарилось молчание; только где-то далеко на периферии толпы раздавался еще сдавленный ропот.
– Мы пришли сюда требовать только справедливости, – начал слегка прерывающимся голосом первосвященник. – Сегодня ночью наша стража поймала Иисуса из Назарета, который соблазняет народ, врачует силою Вельзевула, извращает закон, именует себя сыном божиим… Представленный на суд высокого совета, он сам признался в этих преступлениях, подтвержденных свидетелями, и приговорен всеми голосами против одного к смерти. У нас отнято право меча. Поэтому мы требуем, чтобы ты, согласно с предписаниями нашей веры, утвердил приговор и приказал распять его на кресте.
– Здесь действует не предписание вашей веры, а римское право, – надменно возразил Пилат. – Если он действительно исцеляет людей, так чьею силой, вы не можете знать, да, впрочем, это и безразлично, лишь бы человек стал здоров, – усмехнулся он. – Если он нарушает ваш закон, вы можете исключить его из числа верующих; а что он именует себя сыном божиим, так это еще не преступление, может быть, это и в самом деле так? В древней вашей истории известны случаи, что боги имели потомство от дочерей земли, и это были герои…
– Прокуратор, – воскликнул, дрожа от негодования, Нафталим, – наш бог – бог единый, владыка сонмов, он не общается с женщинами – прахом земным, и у нас кто так кощунствует, умирает без пощады!..
– Мне кажется, – рассмеялся вслух Пилат, – что Нафталим требует, чтоб я сам приказал себя распять на кресте! А я на это отвечу: сколько народов, столько вер на свете, и даже больше; и священнослужители каждой учат, что их вера единственно хорошая и истинная. У поклонников Изиды посещение женщины богом Анубисом служит знаком особой милости, наградой за благочестие и рвение, наградой сладостной и почетной.
– Это мерзость для нашего господа единого и непогрешимого, бога Израилева, избравшего нас своим народом, – с горячностью ответил Нафталим.
– Если мерзость, так отчего же у вас детей, точно маку: а если он непогрешимый, так уж, действительно, остается только удивляться его выбору… – отшучивался Пилат.
– Оставь, Нафталим, – перебил кощунственное пререкание первосвященник. – Это не относится к делу, мы пришли говорить об Иисусе.
