— Но они не могут знать, что мы тут делаем, — возразила Элинор. — Вы должны вернуться, а я проведу остаток вечера в уединении в связи с таким печальным событием, как смерть Ады.
— Вы останетесь здесь? Но как же сэр Роланд, который прибудет помузицировать исключительно ради ваших прекрасных глаз? Он останется с разбитым сердцем.
— Придется ему пострадать, — вздохнула Элинор, приводя в порядок свой лиф. Возбужденная кровь еще продолжала пульсировать в ней, но она и в самом деле желала остаться на время одна.
Вильерс, глядя в зеркало, поправлял свой шейный платок.
— Видите, он совсем истерзан, — сказал Вильерс. — В этом есть и доля вашей вины. Мне придется зайти к себе, чтобы сменить его.
— Стоит ли так беспокоиться? Я изомну все ваши проклятые шейные платки, — сказала она.
— Их у меня с собой предостаточно, они разложены по двум креслам...
— Я никогда не войду в вашу комнату, — перебила она его. — Как вы смеете намекать мне на это?!
— Я и не намекаю. Я только хотел, чтоб вы знали, что имеются два кресла, а шейные платки с них можно убрать. Я прикажу Финчли, чтобы он выставил эти кресла на наш с вами общий балкон. Приятно полюбоваться на звезды с бокалом бренди в руке. Вы можете присоединиться ко мне, когда будет совсем поздно и, все затихнут.
— Очередное ваше неприличие, — отрезала она.
— Так уж я устроен, — ответил он.
Ей бы следовало зайти в комнату своей матери и посочувствовать ее зубной боли и не мешало бы выразить соболезнование Гидеону. Но она предпочла погрузиться в ванну с жасминовой эссенцией с сонетами Шекспира в руке.
Вилла расчесала ей волосы, освободив их от фиолетовых блесток. Затем подлила еще горячей воды из кувшина.
— Помочь вам? Или я отправлюсь гладить ваше белье и вернусь попозже.
— Можешь вообще не возвращаться, только оставь мне полотенце,— попросила Элинор.
— Прекрасно, — сказала Вилла. — Но то ваше большое покрывало, в которое вы заворачивались, истрепал Ойстер своими когтями, когда возил по лестнице. Я упустила этот момент.
— Оставь другое. А где теперь этот толстый щенок? Ты не забыла его выгулять?
— Пожалуй, я прямо сейчас сделаю это, — сказала Вилла.
— Я улягусь в постель без твоей помощи, но ты принеси мне Ойстера поближе ко сну.
Вилла оставила ее, и она погрузилась в знаменитые сонеты Шекспира, с удивлением обнаружив, что не может в них разобрать ни начала, ни конца. Их смысл оставался каким-то темным. Ее заинтересовал один сонет, где говорилось о препятствиях истинных и ложных, которые сопутствуют влюбленным истинным и ложным.
И она снова стала думать о Гидеоне. Был ли он по-настоящему влюблен в нее, если так легко споткнулся о препятствие в виде отцовского завещания? И он считал грехом любую дуэль, даже ради прекрасной леди. А может быть, именно дуэль из-за леди казалась ему самой презираемой. Когда-то она во всем соглашалась с ним. У них было полное родство душ, как с Вильерсом — тел.
Она постоянно конфликтовала с Вильерсом, но всегда подчинялась ему в науке страсти.
Вода успела остыть, пока она размышляла. Выбравшись, Элинор закуталась в полотенце, оставленное Виллой. Оно было явно меньше ее прежнего покрывала и смахивало на то, в котором заигрывал с ней Вильерс на балконе утром.
В его объятиях она не задумывалась о том, истинные они возлюбленные или нет. Любит ли он ее? И любит ли его она? В их ситуации это казалось смешным. Они слишком хотели друг друга, чтобы задумываться об этом.
Может быть, это и была та самая любовь, которая не рассуждает, но знает? Или они играют с огнем?
Она продолжала читать, пока не вернулась Вилла с нагулявшимся Ойстером. Продемонстрировав ей свой танец с хвостом, он наконец улегся у ее постели. Но потом вдруг резко подскочил к портьере у балконной двери и затаился там, вынюхивая и прислушиваясь.
Элинор улыбнулась, думая, что это вернулся Вильерс с ужина. Может быть, там за дверью ее уже ждут обещанные кресла? Выйти или подождать? Полотенце едва прикрывало ее ноги, которых она не могла стыдиться. Они были стройными и превосходной формы. Нет, это будет слишком похоже на утренний фарс его светлости, решила она и, оттолкнув Ойстера, оказалась на балконе.
Снаружи было темно, хоть глаз выколи.
— Есть здесь кто-нибудь? — осторожно спросила она.
— Ах, моя принцесса! — раздался восторженный баритон.
Элинор слегка попятилась.
— Она возникла из тьмы, как белая роза в серебряном зеркале. — Над парапетом показалась голова Роланда.
Ойстер слегка взвыл при этом явлении. Но Элинор его поэтическая строка показалась весьма изящной.
— Приветствую вас, сэр Роланд, — сказала она, отступив на шаг назад и бесконечно сожалея о своем длинном покрывале, измочаленном лапами Ойстера.
— У нее красота девственницы, она ни за что не предаст свою красоту ради мужчины. Она богиня, — последовало вместо ответа.
Ойстер тявкнул, желая, очевидно, чтобы гость убрался. Элинор ощутила в душе некоторую солидарность со своим щенком.
— Боже мой, не верю своим глазам, сэр Роланд! — воскликнула она. — Неужели вы забрались ко мне по лестнице, как в старинном романе?
— Именно так, — подтвердил он. — Сейчас я разыгрываю перед вами мою новую пьесу.
— Только не говорите, что эта ваша лестница из шелка с жемчугом, — попросила она.
— Это деревянная лестница, самая обыкновенная. Минуточку, я должен собраться с мыслями. Ночь волшебства полна, в очах моей принцессы амбры свет... — Он протянул руку к небу. — Как странен лик луны, тень савана на ней я вижу, красавицы рука терзает этот саван...
Элинор тревожно глянула вверх, луна была самой совершенной круглой формы и в самой полной своей фазе, что бывает опасно для людей впечатлительных. Этот стих Роланда ей вовсе не понравился, учитывая весть о смерти Ады.
Между тем Роланд поднялся еще на одну ступеньку и высунулся по пояс. Его глаза блестели вдохновением и желанием. Ей это было отчасти приятно. Он был красив, как влюбленный принц, пришедший спасти из заточения свою благородную возлюбленную, Ей почти захотелось привлечь его к себе, как Вильерса, и даже его странный стих показался вдруг чем-то сродни сардоническому темпераменту его светлости.
— Твой стан белеет, как снег на вершинах Иудеи, — продекламировал Роланд, заставив Элинор порозоветь и бросить внимательный взгляд на свои голые ноги.
Разумеется, у нее белая кожа. А какой же еще она может быть?
— Розы в садах аравийских не так белы, как твое тело, — продолжил поэт. — Оно белее утренних лучей, играющих среди дерев зеленых, груди луны, прильнувшей к пенной груди моря...
