— Вы можете присоединиться к нашей компании, если желаете, доктор Олливент, — сказала она снисходительно, но затем, чувствуя, что совсем забыла друга своего отца с тех пор, как приехал Уолтер, добавила умоляюще, — пойдемте, пожалуйста, и вы поможете мне оценить красоты. Брэнскомба. Пойдемте с нами, доктор Олливент.
Что мог он сделать, как не подчиниться?
— Быть вашим рабом, что бы я еще мог делать, как не выполнять ваши желания? — спросил он, смеясь, отбрасывая в сторону недокуренную сигару и подставляя Флоре руку, как будто желал сказать — если я иду с вами, то должен буду что-то иметь с этого.
Уолтер пошел рядом с Флорой. Они пересекли освещенное луной пастбище — луна стала более полной со времени той поездки с Лу, далее они прошли вдоль края утеса по узкой дорожке, вид с которой захватывал дух. Флора заставила восхищаться Уолтера старинными деревянными домиками, в которых не было двух одинаковых окон и которые были приветливо освещены изнутри и, казалось, встречают тех, кто только сейчас прибывает в Брэнскомб на купальный сезон. Затем девушка потянула его вниз на галечный пляж, широкий и очень неудобный для путешествия по нему, но чрезвычайно живописный, с причудливо изогнувшейся линией мелкого залива, с лодками рыбаков, их сетями, раскинутыми во всех направлениях, и белыми станциями береговой охраны, стоящими одиноко на маленьком мысе.
— Вы нарисуете восхитительные морские пейзажи, не правда ли? — спросила Флора. — Милые маленькие рыбаки и рыбачки с красными лицами, большими руками и ногами… и ртами, открытыми так широко, как будто они участвуют в дуновении морского бриза, и кругом водоросли.
— Благодарю, — сказал Уолтер вялым тоном. — Если я не чувствую в себе уверенности и мастерства Хука и Стенфилда, я не могу посвятить себя морским пейзажам и рыбакам. Картины подобного рода очень остро оценивают люди на каждой выставке.
— Я и забыла, вы ведь собираетесь стать Хольманом Хантом или Милессом, — сказала Флора с некоторой тенью разочарования. Это ведь могло быть так прелестно — сидеть на побережье солнечным утром в тени зонта, смотреть на рисунки Уолтера и совершенствоваться, вдохновляясь его примером. — Я пробовала и сама делать эскизы, — сказала она грустно, — когда мы только приехали. Но море у меня всегда получалось таким мутным, а облака выходили похожими на вспененное мыло, так что я в отчаянии отложила это занятие.
— Бедный вы ребенок, — сказал Уолтер глубокомысленно, он приехал в Брэнскомб с твердой уверенностью рассматривать Флору во всех отношениях как ребенка, как милую младшую сестру и вернуться домой свободным и не обязанным никому, — почему вы всегда барахтаетесь только в красках, вместо того, чтобы практиковаться в изображении форм? Я-то думал, что вы намеревались работать над рисунком гипсового слепка ноги, который я вам дал.
— О, это та большая мускулистая нога! — сказала Флора с презрением. — Я, правда, работала над ней первые несколько дней, и причем по-разному располагала ее. Но нога была не интересна мне, кроме того, рядом было море, ласково заглядывающее в мои окна, а свежие его краски были так привлекательны, что я не могла не попробовать изобразить рыбачьи лодки и голубые играющие волны.
Они отошли от побережья, и взоры их устремились в сторону маленького Брэнскомба, где коттеджи рыбаков тонули за обочиной дороги, все в городке казалось необычным и живописным, и Уолтер осознавал это. Для любого художника. Брэнскомб мог стать хорошей темой для живописи.
— Это отличное место для человека, желающего нарисовать халтуру, — сказал он. — Я думаю, не существует препятствий для продажи каких-нибудь картинок, намалеванных здесь, за двадцать пять гиней. Но спасибо небесам и моему дядюшке Фергусону за то, что я могу не заниматься таким делом. Однако я могу сделать маленькую картинку для вашего отца, Флора, если вы думаете, что ему это сможет понравиться, такой маленький брэнскомбовский сувенир.
— Конечно, он хотел бы иметь его. Он был бы очарован этим. Как хорошо, что вы подумали об этом! — воскликнула Флора. — А сейчас мы должны вернуться домой, а то папа засидится допоздна.
Это было начало тех двух летних недель, в течение которых. Флора была абсолютно счастлива.
Доктор Олливент вернулся к своим обязанностям спустя день после приезда Уолтера, обещая вернуться через пару недель, так, как будто это было пустячное; часовое путешествие из Лондона в Брайтон. Доктор Олливент удалился, но он был не самым главным счастьем для Флоры. Она действительно была счастливее без него теперь, когда у нее был Уолтер. Где-то в глубине сознания она чувствовала, что каким бы вежливым ни был доктор, он был нетерпим к мистеру Лейбэну. Циничные высказывания вдруг срывались с его плотных узких губ, даже простое поднятие бровей на выразительном лице доктора могло выражать его не совсем доброжелательные мысли по поводу этого благовидного молодого человека. Поэтому Флора почувствовала облегчение, оставшись наедине с Уолтером и отцом, почувствовала, что более не существует цинизма и недоверия к этому гениальному художнику или к его будущей ошеломляющей карьере.
Так они плавали по летнему морю или выезжали на длительные экскурсии в шарабане, объезжая всю близлежащую местность или просто проводили время на побережье, читая, рисуя или загорая. Мистер Чемни мог спокойно уснуть под полуденным солнцем, в то время как Уолтер и Флора сидели рядом с ним, разговаривали или читали стихотворения тихим бормочущим голосом; таким же убаюкивающим, как мягкий плеск волн о берег. Такой отдых души и тела, эта полная праздность на берегу моря казались Уолтеру приятнее, чем любой другой досуг, который он только знал. Он не любил Флору и специально повторял это про себя по нескольку раз на день, терзаемый безжалостной тоской, особенно тогда, когда чувствовал, что на него начинают действовать чары нежных речей, которые, казалось, специально рассчитаны на то, чтобы подчинить его этой невинной девушке, так сильно его любящей. Он знал, что очень дорог ей, он прочел уже сотню раз этот секрет на ее простодушном лице, которое говорило ему это снова и снова.
«Она самая прекрасная девушка на свете, — говорил он себе, — а Чемни — старый добрый друг, и я обязан жениться на Флоре».
А затем на него вновь находило видение освещенной лунным светом дороги, и в памяти всплывали слова, которые он сказал Луизе Гарнер, быстрый поцелуй, ее глубокие, темные глаза, в которые он заглянул всего на одно мгновение с любовью, которая не была спокойным и сдержанным порывом страсти, но которая в один миг заполнила его душу, с любовью, стирающей прочь все барьеры и препятствия. Он вспомнил Лу, казалось, это было самым трудным — покинуть ее, Лу, которую из-за него выгнали из дома, которая, по законам Войси-стрит, лишилась своего доброго имени.
