Гэррэт вскинул на неё горящие страстью глаза:
— Ты о чём?
— У меня никогда не было любовника. До сих пор… — Она с силой притянула Гэррэта к себе и принялась осыпать поцелуями его широкую грудь, упиваясь вкусом и запахом его кожи.
Потом прильнула щекой к его груди и прошептала:
— Я хочу тебя, Гэррэт! Возьми меня, умоляю… Возьми меня…
Вся сдержанность Гэррэта испарилась, как дым. Одним движением, властным и нетерпеливым, он раздвинул бедра Элизабет и овладел ею. Желание охватило его, и Элизабет сама потеряла голову, всецело отдаваясь во власть его жаркой неистовой плоти. Движения Гэррэта становились все чаще и яростней, и Элизабет задыхалась от наслаждения, ощущая, как твёрдая горячая плоть заполняет её истомлённое лоно.
Восторг разрастался в ней, словно диковинный цветок, и наконец она закричала, не в силах вынести непомерной сладости.
В этот миг Гэррэт выгнулся и сладостно зарычал. Затем, не разжимая объятий, он склонился над Элизабет и нежно поцеловал.
Тела их переплелись, содрогаясь в едином ритме страсти, которая постепенно ослабевала. Неистовый стук сердец становился все размеренней и тише, и наконец любовники замерли, приникли друг к другу, истомлённые и обессиленные.
Наконец Элизабет подняла голову.
— Мне очень понравилось, Гэррэт, — призналась она. — Может, нам попробовать ещё разок?
— Что, прямо сейчас?
— Да, если ты, конечно, не против.
— Ни о чём лучшем сейчас я даже помыслить не могу.
Рассмеявшись, Гэррэт притянул её к себе и нежно поцеловал.
— Ласкай меня, Бесс. Делай всё, что тебе захочется.
Следующая неделя в Чествике прошла изумительно. Каждый день Гэррэт отлично разыгрывал роль доброго, заботливого мужа. Ночью, в темноте спальни, он предавался любви с таким пылом, будто Элизабет была единственной женщиной на свете.
Изо дня в день его пылкость только крепла. Элизабет отвечала мужу такой же страстью. Сначала она исповедовалась в этой слабости отцу Игнатию — так на самом деле звали «коновала» Стивена, но священник только качал головой и говорил, что во всём виноваты принц Карл и король. Скоро Элизабет прекратила каяться в плотских грехах — и хорошо сделала, поскольку её исповеди всякий раз вводили святого отца в смущение.
Постепенно страхи и ужасы, принадлежавшие прошлой жизни Элизабет, стали отступать и если не забылись вовсе, то, по крайней мере, вспоминались всё реже и реже. Подобно тонкому зелёному побегу, Элизабет тянулась к солнцу и расцветала под его благодатными лучами.
Другими словами, она менялась.
Равным образом менялось и её отношение к Гэррэту. Семейство обожало виконта, и молодая женщина со временем поняла почему. Суть в том, что к ней, Элизабет, своим сёстрам и матери он относился как к равным себе и всегда с глубочайшим вниманием выслушивал их суждения по любому вопросу — пусть даже его высказывали одиннадцатилетние двойняшки. Хотя все это отличалось от впечатлений, которые вынесла Элизабет из жизни с Рейвенволдом — она пришла к выводу, что Гэррэт искренне любит и уважает всех женщин своего семейства.
Интересно вот только — любит ли он её, Элизабет?
Он говорил, что любит, да только врождённая осторожность твердила ей, что это ложь. Что-что, а подольститься к прекрасной даме виконт большой мастер — так что все речи о любви вряд ли чего-то стоят.
Временами Элизабет недоумевала, случайно перехватив странный взгляд Гэррэта. И всё же в Чествике она была счастлива, как никогда в жизни.
И причиной тому была не только пылкая страсть Гэррэта. Дружеское тепло, которое словно излучали все женщины из рода Крейтонов, так же благотворно сказалось на душевном настрое Элизабет. Леди Кэтрин нисколько не делала различия между Элизабет и родными дочерьми; что до девушек, все они — за исключением переменчивой Бекки — наперебой старались заслужить дружбу и внимание Элизабет и нередко осыпали её скромными подарками — шедеврами собственного рукоделия. Конечно, в этом отчасти было ребячество, детское обожание — но и эта доброта сослужила свою благую службу.
Теперь Элизабет по утрам просыпалась не в страхе перед необузданными выходками Рейвенволда, но с уверенностью в дне грядущем. С радостью и благодарностью принимала она каждый мирный час, проведённый под гостеприимным кровом Чествика, но всегда помнила, что придёт срок — и этим благословенным дням будет положен предел. Всё закончится, как уже не раз случалось в её жизни.
В субботу вечером Гэррэт за обедом был неестественно тих. Он едва притронулся к пище-и точно так же поступили близняшки. Они тоже ничего не ели.
Элизабет повнимательнее пригляделась к мужу. Глаза у него покраснели, складки у рта пролегли глубже, чем прежде.
— Ты здоров? — негромко спросила она. Гэррэт по обыкновению иронически выгнул золотистую бровь.
— Здоров как бык. Только вот голова болит — с самого утра. — Он прижал пальцы к вискам. — Ничего… Отосплюсь, и всё как рукой снимет. Может быть, даже лягу сегодня пораньше.
Гэррэт, чуть покачнувшись, поднялся из-за стола.
— Если не хочешь спать, Бесс, тебе вовсе не нужно идти со мной.
Элизабет нахмурилась: ей очень не понравилось, как выглядит муж. Он что — заболел?
— Нет, я тоже устала и хочу спать. Подожди меня. Пойдём вместе.
Элизабет распрощалась с девушками и леди Кэтрин и взяла Гэррэта под руку. И даже сквозь рукав с ужасом почувствовала, как горяча его рука.
Да он просто пышет жаром! Озабоченная этой мыслью, Элизабет замешкалась на лестнице, но Гэррэт шёл довольно бодро и обогнал её.
Лишь оказавшись в спальне, он без сил опустился на скамью рядом с кроватью и пробормотал, обращаясь к Уинтону:
— Отправляйся к себе. Я сам разденусь. Потом.
— Как прикажете, милорд. — Уинтон поклонился и вышел, плотно притворив за собой дверь.
— Гэррэт, а ведь ты заболел.
Элизабет откинула покрывало и вынула из постели грелку. Потом помогла Гэррэту подняться. Он с размаху рухнул на кровать и зарылся головой в подушки.
— Не понимаю, почему ты отослал Уинтона, — попеняла ему Элизабет, пытаясь скрыть под сварливыми нотками в голосе нарастающий страх. — Теперь раздевать тебя придётся мне.
Гэррэт ответил ей улыбкой, которая была лишь бледной тенью его всегдашней иронической усмешки.
— Может быть, я отослал его именно по этой причине?
— Ладно, по крайней мере ты в силах мне помочь. Ну-ка, вытяни ноги…
Она стащила с мужа сапоги, затем чулки и прикрыла одеялом холодные, словно лёд, ноги. Руки у Гэррэта тоже стали ледяные, хотя четверть часа назад они исходили жаром.
