— Не из одной лишь дружбы он отдал этому щенку герцогство Баварское. — Голос Аделаиды был полон яда.
Глядя на нее, Аспасия думала об ее доброй славе, заслуженной набожностью и длинным списком благих дел. То была действительно одна из сторон ее личности. А здесь проявлялась другая. Такая злобная ревность и ни капли сочувствия к женщине, которая учила ее сына думать своей головой. На теперешнем этапе женской войны все сошлось вместе.
— Этот щенок, — сказал Оттон не так ядовито, но с не меньшей яростью, — предан короне. Он с полным правом мог бы быть императором, как старший сын старшего сына императора Оттона. Он согласился, что Бог не пожелал этого; он служит мне, как герцог, слуга и друг. А тот, кто так нравится тебе, сын младшего сына, наследник бесконечной и бесплодной ссоры, — неужели ты думаешь, что он может стать послушным? Он бы мог, я уверен. Но его мать, как ни посмотри, еще худшая ведьма, чем ты.
От неожиданности Аделаида прямо задохнулась.
— Как ты смеешь…
— Как ты смеешь, — повторил Оттон. Позади него был стул. Он сел на него. С прямой спиной, с гордо поднятой головой, как на трон. — Ты моя мать, и я долго терпел твои выходки. Заметь, я не называю их изменой. Ты видишь, что из этого получилось. Господь на моей стороне. Покоришься ли ты воле Бога?
— Бог никогда не хотел, чтобы ты отнял у своего родственника то, что принадлежало ему, и отдал сыну мятежника.
Оттон слегка улыбнулся.
— Мой родственник, как ты его называешь, не просто сын мятежника — он сам мятежник, причем неисправимый. — Он покачал головой. — Оставь это, мама. Ты примкнула не к той стороне; ты проиграла. Я не передумаю.
— Не ты думаешь, — сказала Аделаида, — пока здесь сидит эта чужестранка, улыбается притворно и плетет свои сети.
Феофано заговорила очень любезно:
— Ты никогда не одобряла того, что твой муж выбрал для сына невесту из Византии. Это было разумно: византийка слишком хорошо знает, что такое императрица, и никогда не поддастся твоей власти.
— И будет вливать яд в его уши. — Аделаида набросилась на нее почти с удовольствием, удовольствием, о котором давно уже мечтала, но не могла себе позволить. — Он был любящим сыном, пока ты не настроила его против меня.
— Может быть, его не нужно было настраивать. Может быть, он уже устал от того, что ты всегда лезешь не в свое дело.
— Лезу не в свое дело? — Аделаида взвилась от ярости. — Лезу не в свое дело? Я была императрицей и матерью, а он просто ребенком в короне!
— Не просто ребенком, — возразила Феофано, — даже тогда. Теперь он мужчина; и, поскольку он не хочет оставаться в пеленках, ты отвергаешь его и обращаешься к его врагам. Ты плохая мать, плохая королева и изменница, достойная позора.
Аделаида ударила ее по лицу с размаху, так сильно, что голова ее дернулась.
Аспасия рванулась вперед, исполненная гнева. Рука Феофано удержала ее. Она покачала головой. След удара горел на ее щеке ярко, как кровь. Лицо побелело, как кость.
— Нет, Аспасия. Если ее стоит убить, это сделаю я или мой господин.
Он сидел неподвижно, потрясенный. Она улыбнулась ему. Улыбнулась нежно, как ребенок.
— Я думаю, — сказала она, — что ее бывшее величество утомлена всей этой смутой. Войны, мятежи, бесконечные путешествия двора — конечно, мой господин, нужно освободить ее от этого, чтобы она могла обрести душевный мир. Посмотри, как она расстроена: говорит, не думая, действует, не взвешивая, бьет, не сдерживаясь. В одиночестве или в обществе христовых невест она, может быть, обретет покой.
Аделаида зашла слишком далеко, ударив Феофано. У нее хватало ума, чтобы понять это.
Она не пыталась оправдываться. Это было по-королевски. «Жаль, — подумала Аспасия, — что она не совладала с собой раньше».
— Да, — сказал Оттон, тем же тоном, что Феофано. — Она очень огорчена заботами и ссорами в нашем королевстве. Некоторое время отдыха, возможно, исцелит ее: в Божьем доме, если она не возражает, или в человеческом доме, если такова будет ее воля. Главное, за пределами этого королевства, если оно так досадило ей.
Как мало ни любила Аспасия старую императрицу, на миг она испытала сочувствие. Оттон всегда был мягок с матерью, можно даже сказать, податлив. Тем тверже он стал теперь.
Так нужно было поступить с ней давно. Аспасия изгнала сочувствие из своего сердца; это было нетрудно, коль дело зашло так далеко. Аделаида не из тех, кто будет плакать и жаловаться.
Аделаида выпрямилась.
— Хорошо, — согласилась она. — Поступай, как знаешь. Я уеду туда, где не буду тебе досаждать.
— Куда?
Это была ошибка, но Оттон еще не вполне освоился в своем новом качестве.
Мать его не воспользовалась преимуществом. Может быть, она надеялась, что он еще размякнет; но она знала, что сама уже никак не может на него влиять.
— Домой, — сказала она. — В Бургундию. Мой брат жалуется, что слишком редко видит меня. Он будет рад.
Оттон кивнул равнодушно.
— Я не стану, — сказала Аделаида, — поднимать новый мятеж против тебя. Даю тебе слово.
Щеки Оттона потемнели. Но он произнес достаточно спокойно:
— Я принимаю его. Скоро ли ты поедешь?
Она заморгала. «Ага, — подумала Аспасия, — она хотела сыграть слабостью против слабости». Но Оттон не поддался. Она попалась в свою ловушку, ее гордость затянулась на ее шее, как петля.
— Завтра, — сказала она. Голос ее звучал безжизненно.
— Так скоро? — Он прервал себя. — Да. Завтра.
Она склонила голову. Потом поклонилась, утопая в пышных юбках. Ни объятий, ни поцелуев. Оттон их и не желал. Он хотел быть императором; он и стал императором.
Феофано сказала с мрачным удовлетворением:
— Теперь у нас наступит настоящий мир.
Ей пришлось подождать, пока уйдет Оттон, чтобы высказать, что было у нее на уме. Он не задержался. Поскольку она носила ребенка, он не исполнял своих супружеских обязанностей, а у нее не было настроения его успокаивать. Тяжкое испытание — отрываться от матери, человек сам должен справиться с ним.
Феофано не могла — или не хотела — разделить его горе. Она представила себе королевство, освобожденное от императрицы-матери, и позволила себе улыбнуться: быстрой улыбкой, блеснувшей как клинок.
— Оттон будет лучше чувствовать себя теперь, когда он свободен думать сам за себя.
— А ты свободна думать за него.
Феофано подняла бровь.
— Ты осуждаешь нас?
— Нет, — сказала Аспасия. — Я думаю, хорошо, что ее величество уезжает. Она хочет слишком много из того, что по праву принадлежит тебе.
