Генриху теперь было девятнадцать, ей — почти сорок. Но красотой своей она превосходила молодых фрейлин. «В те времена, — как говорит Ги Бретон, — когда женщины считались старухами в тридцать лет, такая женщина казалась удивительной и даже необычной». Поэтому ходили слухи, что она использует зелья. Секрет же ее был прост: вставая в 6 часов утра, она принимала холодную ванну (или ванну со льдом), садилась на коня и до 8 часов скакала верхом по полям. Затем она возвращалась, ложилась в кровать, съедала легкий завтрак и до полудня читала в постели. Пудрами, — продолжает наш писатель, — и помадами она не пользовалась, пренебрегая даже румянами, от которых поблекла бы ее свежесть.
Весь двор, естественно, за исключением госпожи д’Этамп, единодушно находил ее удивительно красивой. Копировали ее походку, ее жесты, ее прическу. Она стала образцом, каноном красоты, к которому еще сто лет отчаянно стремились приблизиться все женщины:
Три вещи должны быть белыми: кожа, зубы, руки.
Три — черными: глаза, брови, ресницы.
Три — красными: губы, щеки, ногти.
Три — длинными: тело, волосы, пальцы.
Три — короткими: зубы, уши, ступни.
Три — узкими: рот, талия, щиколотки.
Три — полными: руки, бедра, икры.
Три — маленькими: нос, грудь, голова [161] .
Следовало непременно поклоняться и подражать этому идеалу. И дамы французского двора неизменно следовали ему. Одна лишь Екатерина Медичи им пренебрегала.
Ухаживания наследника престола становились все настойчивее, и однажды, послав ей письмо с пламенным объяснением в любви, он, наконец, получил от нее приглашение встретиться в замке Экуань, владении великого мажордома Анн де Монморанси. «Это было идеальное место для того, что задумала Диана. И как-то утром после прогулки вдвоем по саду она заперлась с Генрихом в спальне» [162]. Итак, зрелая красавица покорила юношу. И этому не следует удивляться. Вот что говорит по этому поводу аббат де Брантом, наш путеводитель в мире галантных приключений и любви: «Я слышал историю об одной красивой и достойной даме, сказавшей своему другу: „Уж не знаю, какие тяготы принесет мне в будущем старость (а было ей пятьдесят пять лет), но, слава Богу, я никогда еще так резво не занималась любовью, как нынче, и никогда еще она не доставляла мне столько услад. Коли оно так будет и впредь, до самых преклонных лет, мне и старость не страшна, и не жалко прожитой жизни“».
Итак, относительно любви и любострастия я привел и здесь, и в других суждениях достаточно примеров, не слишком, впрочем, подробно трактующих нынешний сюжет. Обратимся же теперь к другой тактике, говорящей о том, что красота прелестниц наших, от талии и ниже, не вянет с приходом старости.
Разумеется, к сему испанская дама присовокупила множество убедительных обоснований и изящных сравнений, уподобив, в частности, прекрасных дам тем величественным старинным прекрасным зданиям, некогда возвышавшимся над всеми остальными, коих даже и руины хранят былую красоту; таких домов множество встречается в Риме — это и великолепные античные дворцы, и роскошные, хотя и разрушенные, палаццо, и грандиозные цирки, и обширные… чьи камни свидетельствуют о прежнем величии и по сию пору внушают людям робость и восхищение, ибо даже развалины эти дышат величавой, мирной или грозной красотою; на некоторых из них возведены новые современные, весьма красивые строения, словно в доказательство того, что старинные сооружения ничуть не хуже, а то и получше нынешних; вообще такое нередко случается в строительстве, когда опытные архитекторы и каменщики, найдя старинные фундаменты, возводят дома прямо на них, ибо предпочитают древние руины новой кладке.
Мне также приходилось видеть красивейшие галеры и корабли, чья новая оснастка ставилась на старинные корпуса судов, долгие годы без дела пришвартованных в порту; они всегда были крепче и устойчивее тех, что изготовляли из свежего леса!
Кроме того (говорила все та же испанка), разве не видим мы высокие башни, коих кровли и верхние зубцы разрушены, искрошены и повреждены ветрами, бурями и ураганами, низ же и основание целы и невредимы? Ибо природа всегда обрушивает гнев свой на верхние части зданий; даже морские ветры и туманы разрушают и изъедают именно верхушки, щадя нижние ярусы, от них скрытые.
Вот так же и многие красивые дамы утрачивают сияющую красу прелестных своих лиц по причине жизненных тягот, холода или жары, солнца или луны или же обильных румян и белил, коими злоупотребляют, думая, будто станут от них краше, а на самом деле только портят кожу, зато нижней части тела достается не сия вредоносная краска, а естественная сперматическая мазь, и потому здесь не страшны ни холод с дождем и ветрами, ни солнце с луною, ибо юбки и платья туда ничего не допускают…
Мне рассказывали об одной знатной даме, славившейся необыкновенной красотою и большим пристрастием к любви; один из любовников ее отбыл в долгое путешествие и отсутствовал целых четыре года; вернувшись, нашел он даму сильно изменившейся и, взглянув на увядшее ее лицо, проникся к ней таким отвращением и холодностью, что наотрез отказался возобновлять прежнюю связь. Дама не настаивала, но изыскала способ показаться ему нагою в постели, а именно сказалась однажды больною и, когда он пришел навестить ее (а дело было днем), объявила: «Сударь, мне хорошо известно, что вы отвергли меня из-за постаревшего лица, но убедитесь, что внизу ровно ничего не изменилось!» — и с этими словами обнажила нижнюю половину тела. «Если лицо мое ввело вас в заблуждение, то уж это, надеюсь, не обманет», — добавила она. У дворянина, который разглядел, что тело дамы осталось столь же гладким и красивым, как прежде, тотчас пробудился аппетит, и он охотно приступил к трапезе, отведав того, что счел было прокисшим и негодным. «Вот как вы, мужчины, заблуждаетесь, — сказала ему после дама. — В другой раз не доверяйте обманчивому облику нашему, ибо нижняя часть тела — не чета лицу. Надеюсь, хоть этому я вас, сударь, научила» [163] .
Не менее прекрасно характеризует наш автор и дам своего века в другом месте: «Слышал я еще об одной даме, которая, ложась в постель с другом своим при дневном свете, всегда прикрывала лицо белоснежным платком тончайшего голландского полотна из страха, что вид лица ее охладит пыл любовника и повредит успехам нижней половины тела, которую ни в чем упрекнуть было нельзя. По этому поводу могу рассказать о другой весьма обходительной даме и шутливом ответе ее мужу, который спросил, отчего волосы на ее лоне не поседели и не сделались так же редки, как на голове. „Ах! Что за коварное место! — воскликнула она. — Сколько любовных безумств оно познало, а вот старость его никак не берет. Все мои члены, даже голова, состарились по его вине, само же оно не меняется ни на йоту, сохраняя и крепость, и упругость, и природный жар, и прежнюю охоту к забавам и утехам, а все хвори да болячки достались другим частям тела, особенно же голове, на коей волосы и поседели и поредели!“
