Что же представляла собой Аврора Дюмулен? Габен знал все, что о ней было известно в ее кругах. Говорили, что она пятнадцати лет убежала из дома, чтобы жить самостоятельно, зарабатывая на жизнь, как натурщица. По прошествии двух лет она встретила в доме Арсена Хуссе своего нынешнего мужа, некого Кларка Брайена, американского газетного магната, у которого был бизнес в штате Миссури.
Арсен Хуссе был хорошо известен в парижском обществе. Директор «Комеди франсез», писатель и археолог-любитель, он прославился своими вечеринками, о которых ходили бесконечно разные слухи. На одну из них Брайена пригласил его друг, и там Брайен влюбился в Аврору. Он тут же предложил ей руку и сердце. Хуссе помог ей, распространив историю о том, что Аврора была якобы незаконной дочерью одного знатного француза, о чем, по понятным причинам, она никому не могла рассказывать. Брайен проглотил эту историю с детской наивностью. Он был весьма богат и щедр. Авроре достался дом на Ронд-Пуа-дю-Шанзе-Лизе, дом в Динаре, где летом собиралась вся американская колония Парижа, а также собственность в Виль д'Аврай. Она убедила Кларка присоединить к его фамилии фамилию его матери Дюмулен, француженки. Аврора считала, что так будет лучше, и постепенно начала писать свою фамилию раздельно — Дю-Мулен, присвоив этот символ принадлежности к аристократии, который никто не посмел оспаривать, хотя у многих это вызывало удивление.
Жалея о потерянном дне, Габен не мог простить Авроре, что она заставила его принять участие в этой жеманной комедии. Он сразу же заметил, что Аврора взяла на себя роль королевы салона, и ее желание считалось законом. Даже Шарлотта подсознательно подчинялась ей. Габена раздражал верноподданнический тон, каким она разговаривала с Авророй. Остальные разговаривали с ней так же. Всюду только и слышалось: «дражайшая Аврора», «милейшая Аврора».
Габен понимал, что его собственные, довольно грубые манеры, неуместны в этом пропахшем духами улье, который представлял собой двор Авроры Дюмулен.
«Так вот он какой, путь к успеху, — с горечью думал Габен. — Если бы я потратил половину своего свободного времени на танцы с этой женщиной, став ее постоянным партнером, то вполне вероятно, она могла бы сделать мне карьеру, но, естественно, только в том случае, если бы мое лицо ей не наскучило слишком быстро. Нет, я лучше совсем заброшу искусство и наймусь писарем в контору, чем буду раболепствовать перед этой кокеткой, строящей из себя благородную даму!»
Он был не очень любезен с Авророй, которая, однако, делала все, чтобы ему было приятно. Возможно, она делала это даже слишком явно, заставляя его задуматься над тем, почему она проявляет к нему такой интерес, какие цели преследует. Ей нужен новый обожатель, новый любовник? Конечно же, ей нравилось видеть нового мужчину у своих ног.
Она была не глупа, получала обширную информацию и могла со знанием дела рассуждать даже об искусстве. Но всегда и во всем она играла только отведенную ей кем-то роль. Она становилась самой собой лишь в редких случаях, когда спадала маска, и она вдруг делала какое-нибудь полное цинизма замечание о жизни или человечестве, производившее впечатление разорвавшейся бомбы.
Так или иначе для Габена день был потерян.
На ужин ожидали друга Авроры Эрнеста Бодара, широко известного торговца произведениями искусства. Бодар не пришел, и все остались сидеть в компании старого дурака с пышной седой шевелюрой и бакенбардами извозчика, которого им представили как графа Козлова, сказочно богатого русского, приехавшего в Париж в поисках развлечений, а также бледного, почти прозрачного молодого человека в очках, который, по его собственному заявлению, был музыкантом. Габен не запомнил его имени.
Было примерно три часа, когда, наконец, появился Бодар. Он извинился за опоздание, объяснив это тем, что к нему в последнюю минуту пришел богатый клиент. Он жадно поцеловал руку Авроры, назвал ее самой дорогой и любимой. Они поговорили об искусстве, и, наконец, Бодара повели смотреть картины Габена, которые заранее были развешаны в гостиной. Сжав руки в карманах, Габен изо всех сил старался скрыть свое волнение, пока Бодар рассматривал его картины, словно генерал, инспектирующий войска.
Торговец, мельком взглянув на работы Габена, сказал что-то о смелости их концепции и ничего не пообещал. Габен молча собрал картины.
— Ну, хорошо, — внезапно услышал он рядом с собой резкий голос Авроры. — Я в любом случае решила приобрести вашу картину с тюльпанами, месье Морель. Это эффектное сочетание желтого и голубого будет хорошо смотреться в моем будуаре.
Черт побери, опять этот стеклянный взгляд, это просто невыносимо! Он поблагодарил ее, пожалев о том, что не может ей отказать. Об этом не могло быть и речи! Он старался не глядеть на нее, но она уселась напротив него на диван, продолжая внимательно наблюдать за ним. Чтобы покончить с этим, он бросил на нее яростный и, как он надеялся, обескураживающий взгляд. В этот момент он понял, как близко она находилась, и ясно увидел толстый слои пудры на ее нежных щеках. Кожа у нее под глазами была припухшей и сморщенной, как осенний листок. И сейчас Габен окончательно убедился в том, что Аврора приуменьшает свои годы. Но такая слабость показалась ему вполне простительной.
Заметив, как изменилось лицо Габена, увидевшего ее вблизи, Аврора встрепенулась и быстро отпрянула назад. Лицо ее залилось краской, наплывающей как бы изнутри, подобно свету китайского фонарика. «Так вот в чем ее секрет, — подумал Габен, — вот какой «недуг» постоянно преследует ее». Ей не удалось отодвинуться достаточно далеко в тень. Ее лицо все еще было хорошо видно, и он продолжал рассматривать его. Ей хотелось встать и отойти в сторону, но она не могла этого сделать и поэтому стойко выдержала пытливый взгляд молодого человека. Было очевидно, что молодой человек сделал унизительное для нее маленькое открытие, и это испортило ей настроение, однако она смотрела на него в упор с легкой, но злобной ухмылкой на губах, продолжая изучать его.
Настала очередь Габена покраснеть. Легкая улыбка блуждала по губам Авроры, когда она отмечала про себя признаки его бедности: поношенные брюки, ботинки, испачканные грязью парижских улиц. Кожа на одном из его ботинок прохудилась настолько, что в нем образовалась дыра, пропускавшая воду.
Шли минуты, а они продолжали сидеть, глядя друг на друга. Габен ненавидел ее и ненавидел себя — за то, что предоставил ей удовольствие презирать себя. Ничто другое, сказанное за этот вечер, не могло так бесповоротно убить надежду на какую-либо дружбу между ними, как эта молчаливая схватка их взглядов.
