Он с каждым днем становился все пасмурнее и пасмурнее и смотрел все более виновато, иногда подолгу останавливая свой взгляд на княгине и постепенно хиревшем ребенке.
Так прошло около двух или трех месяцев, и Софья Карловна, почти собравшаяся на дачу, была однажды смертельно испугана ночью таким внезапным припадком болезни ребенка, что порешила, ничего не дожидаясь, увезти его на юг за границу, куда в один голос направляли ее все доктора, единодушно решившие, что в невозможном петербургском климате ребенок не может поправиться.
Она нетерпеливо ожидала возвращения вновь командированного куда-то Бетанкура, для того чтобы сообщить ему о своем решении, и в то же время упросить его как можно скорее взять отпуск и догнать их на пути. О том, чтобы он отпустил ее с больным ребенком одну за границу, она ни одной минуты не думала и была поражена, услыхав от него по его возвращении из командировки, что ее он охотно отпускает всюду, куда она считает нужным поехать для пользы ребенка, но что сам он вынужден отказаться от возможности сопровождать их, потому что об отпуске в данную минуту не только говорить, а даже думать невозможно.
Этот ответ застал Софью Карловну совершенно врасплох и буквально ошеломил ее.
— Как? Ты не поедешь с нами? — вне себя от удивления, почти от ужаса воскликнула она. — Но разве это возможно? Ведь ты слышишь, Вова серьезно болен!..
— Что же делать? Бог даст, поправится. Детская болезнь — дело проходящее!..
— Но как же я одна…
— Ах, Боже мой!.. Возьми бонну, компаньонку, доктора с собой возьми до места назначения… Я денег дам тебе с собой сколько будет нужно.
Софья Карловна была чрезвычайно опечалена всем этим разговором и уже начала подумывать о том, чтобы не отправляться в поездку.
А между тем ребенку делалось все хуже и хуже, и, по свидетельству целого консилиума докторов, скоро мог наступить тот момент, когда и путешествие могло стать для него невозможным.
Княгиня совершенно потеряла голову. Перед мыслью о возможности потерять ребенка все стушевывалось, все пропадало, и, наскоро собравшись и выправив нужные бумаги, она поспешно выехала за границу, наскоро захватив с собой только самое необходимое и поручив Бетанкуру выслать ей все остальное уже по месту назначения, по получению от нее подробного адреса.
Софья Карловна прощалась с любимым человеком, как во сне. Ей до последней минуты не верилось в то, что он решится отпустить ее одну с больным ребенком, и с каждым возвращением его домой она тревожно заглядывала ему в глаза, надеясь услыхать от него радостную весть о том, что он изменил свое решение, взял отпуск и едет вместе с нею.
Но дождаться этого ей не пришлось. Бетанкур даже накануне отъезда не мог провести с ней вечер и вернулся только после полуночи из экстренной командировки.
— До конца домучили меня условия твоей службы! — вырвалось у Софьи Карловны, когда она, мучительно ожидавшая Бетанкура в течение всего долгого вечера, встретила его на пороге зала.
Железных дорог внутри России в то время не было; до границы и почти по всей Германии приходилось ехать в экипаже, и путешествие с больным ребенком представляло собой столько почти непреодолимых затруднений, что как сама княгиня, так и Бетанкур с самого раннего утра в день отъезда были удручены заботами о том, чтобы маленький больной был окружен в течение сравнительно долгого и мучительного путешествия возможным комфортом.
В этот день Бетанкур с утра оставался при Софье Карловне. Он решительно объявил ей, что наотрез откажется от всякого поручения, чтобы лично проводить ее, и исполнил свое слово. Он позавтракал вместе с княгиней, сам уложил в дорожную корзину все необходимое в пути, привез ей разменянные на золото деньги, необходимые на путевые издержки, с ее согласия порешив, что общую крупную сумму он переведет ей уже прямо по месту жительства заграницей, и, окончательно прощаясь с ней и обнимая ее в последний раз на пороге квартиры, так порывисто и так горько зарыдал, что княгиня инстинктивно испугалась этого порыва.
— Саша?., голубчик… дорогой!.. Что с тобой?.. Какое предчувствие томит твою душу?.. Скажи мне правду… всю правду!.. Мне смутно кажется, что от меня скрывают что-то, что мне грозит какое-то страшное несчастье!..
При этих словах Бетанкур моментально опомнился от своего порыва; овладев собой, он выпустил Софью Карловну из своих объятий и проговорил голосом, которому старался придать выражение полного спокойствия:
— Перестань, моя дорогая!.. Полно!.. Не волнуйся!.. Что может грозить тебе?.. Ты займешься здоровьем Вовы, спасешь его от опасности, выходишь его и вернешься сюда вместе с ним… Мы будем переписываться… Время пройдет незаметно!..
— А тебя, стало быть, я уже никак не могу ждать туда… к себе? — заглядывая ему в глаза, спросила Софья Карловна.
Ей упорно хотелось самое себя обмануть напрасной надеждой; не хотелось верить в то горе, которое она скорее чувствовала, нежели сознавала.
В дормез княгиню положили почти без памяти, и Бетанкур, провожавший ее до заставы, сам в последнюю минуту едва мог оторваться от экипажа, уносившего все, чем он жил в последние годы своей уравновешенной, спокойной, счастливой жизни! Домой он вернулся только на минуту. Ему трудно было видеть эту разом опустевшую квартиру, этот словно вымерший дом, еще так недавно полный счастья, движения и радости!
Наскоро переодевшись в парадную форму, он прямо отправился во дворец и был немедленно принят фаворитом государя, встретившим его вопросом:
— Что? Покончили? Ну и отлично!.. Государь будет доволен, а вы, конечно, сознаете, что священная обязанность каждого из нас по силе и возможности способствовать к успокоению его величества!.. Так труден крест, посланный ему судьбою, так тяжела покоящаяся на его венчанной голове шапка Мономаха! — закончил он литературной цитатой свою иезуитски вкрадчивую речь.
Бетанкур не ответил ни слова. В его смущенной душе укором вставали воспоминания о только что покинутой им, беззаветно преданной, молодой красавице, отдавшей ему всю жизнь и горько рыдавшей на его груди в последнюю минуту разлуки.
Он молча почтительно откланялся, вышел из дворца и проехал сначала в клуб, где, несмотря на ранний час, выпил залпом чуть не целую бутылку шампанского, а затем в офицерское собрание, где, засев за карты, почти бессознательно проиграл крупную сумму денег.
Он чувствовал приступ мучительной тоски. Ему за карточным столом, с бокалом в руках смутно казалось, что он по живому человеку тризну правит!..
