5 декабря
Без сна, взвинченная. Кажется, теперь я могу выйти, выбраться из этого дома. Я слишком долго просидела взаперти, не видя никого, кроме Кристи, да и то только раз, недолго, потому что он настоял. Я хотела бы, чтобы он сейчас пришел. Я могу послать записку… нет. Лучше не надо. О, если бы он только пришел. Теперь, когда я об этом подумала, я не могу больше думать ни о чем другом.
6 декабря
Не понимаю, что я чувствую, о чем думаю. Это конец или начало? Я оторвалась от корней, так сказать. Это подходящее выражение, потому что я чувствую себя развязанной, лишенной оболочки. Оторванной. Я освобождена, не знаю от чего или для чего. Особенно для чего.
7 декабря
Деньги у меня есть, но нет дома.
Так сказали поверенные, трое, они приехали этим утром от Тэвистока, чтобы очень вежливо поведать мне о моей судьбе. Мне должны выплачивать две тысячи фунтов в год, проценты с основной суммы, оставленной мне от всей собственности, в течение всей жизни, независимо от моего положения (имеется в виду новый брак, случай, до смешного маловероятный). Но Линтон-Грейт-холл является теперь собственностью Себастьяна Верлена, а мне предложено подыскать жилье где-нибудь еще, по возможности скорее.
Даже самая мысль об этом так меня утомляет, что я с трудом держу это перо в руке. Годами я представляла себе, что, если у меня будут деньги и независимость, я отправлюсь жить в Равенну. Я помню, как была там счастлива ребенком. Смогу ли я быть там счастлива снова? Возможно. Но я так устала. Просто не выношу мысли о переезде.
8 декабря
Мне необязательно переезжать. Во всяком случае, немедленно. Отсрочка пришла в виде письма от Себастьяна Верлена, нового виконта д’Обрэ.
Юристы известили его о смерти кузена за несколько дней до его отплытия во Францию, где он собирался «провести время», как он это назвал, что займет у него не менее полугода. «Не беспокойтесь на мой счет, – пишет он. – Когда я приеду, можно будет начать думать о вашем переезде из Линтон-холла; и даже тогда, осмелюсь заметить, не будет настоятельной необходимости уезжать, если вы еще не найдете подходящего жилья. Мне вполне удобно в моей лондонской норе, и я не помышляю о вашем выдворении, пока вы не будете вполне готовы к переселению».
Он выражается снисходительно и замысловато, что соответствует тому немногому, что я могу о нем вспомнить из рассказов Джеффри; но в другом месте письма он пишет искренне, даже трогательно, о своем сочувствии к моей потере. Он не клянет судьбу, что потерял Джеффри, которого, как я поняла, он едва знал – на самом деле, мне кажется, они недолюбливали друг друга, – но, когда он выражает свое соболезнование, это звучит вполне искренно. Он пробудил во мне интерес; хотелось бы вспомнить, что о нем рассказывал Джеффри. У меня сохранилось впечатление, что он сибарит и прожигатель жизни, но это плохо вяжется с тоном его письма. Возможно, причина великодушия нового лорда заключается в том, что он может себе его позволить.
Кристи говорит, что я цинична. Знал бы он хоть половину!
9 декабря
Я не могу в себе разобраться, я себя больше не узнаю. Надолго погружаюсь в депрессию, а потом, без причины, перехожу в состояние, которое можно назвать только эйфорией. Оба состояния неестественны и явно вне моей власти.
Выходит так, что без Джеффри я не знаю, кто я. К добру или к худу, он определял меня: я была его женой, привязанной к нему взаимной горечью и отсутствием иллюзий. Кто я теперь? Кристи говорит, что я могу стать кем угодно, не понимая, что для меня это звучит как никем вообще. Прелесть свободы сильно переоценивают. Это не освободило меня, это меня парализовало.
Я думала, что привыкла к одиночеству. Я сделала его своим любовником, своим лучшим другом. Но я умру, если с кем-нибудь сегодня не поговорю.
После полудня. Приходил Кристи. Я почти могу поверить в действенность молитвы: я думала о нем весь день. Мы спокойно поговорили о Джеффри, более честно, чем когда-либо. Я продолжаю вспоминать то время – сразу после того, как он рассказал о смерти Джеффри, когда он обнял меня и дал мне поплакать. Я продолжаю вспоминать это чувство и теряю нить разговора. Наверное, он решит, что я спятила.
Лучше всего стало, когда мы через некоторое время перестали говорить о Джеффри и заговорили о другом. Как два обычных человека, как друзья, говорили о повседневных делах, разных случаях, слегка подшучивали, прерывали друг друга. Это доставило мне большое удовольствие. Мне кажется, я пробуждаюсь. Может ли это быть? Мысль о том, что после Джеффри еще есть другая жизнь, волнует и соблазняет меня. Этим вечером мне не страшно, и я с уверенностью смотрю в завтрашний день.
Это не может долго продолжаться. Или может?
Декабрь, безмолвный и пасмурный, простерся над тихими рощами и мрачными обнаженными полями. Кристи с трудом шел по грязной тропинке между деревней и усадьбой, его попутчиками были только одинокий дрозд, нахохлившийся для тепла на изгороди, и матерая лиса, семеннившая в отдалении через рыжевато-коричневое пшеничное поле. На последнем подъеме перед тем, как тропинка ныряла, а потом шла прямо до фасада помещичьего дома, он помедлил, ища взглядом в проблесках между мрачными зарослями буков контуры здания. Серебряная лента воды мерцала под холодным солнцем, и одетая в темное фигура – он подумал вначале, что это деревце, – по-прежнему двигалась, медлила, снова шла вдоль берега. Это была Энни.
Потом заросли стали гуще, и он перестал ее видеть. Но ее выразительный образ остался в его душе, темный и одинокий, картина уединенного горя. Он посмотрел вниз на пучок хризантем у себя в руке. Ржавого цвета, лишенные запаха, это были последние цветы из сада Уйди. Он сорвал их по пути, проходя мимо их дома, полагая, что это убийство из милосердия. Но теперь ему стало стыдно. Он ухаживал за женщиной, чей муж умер ровно четыре недели назад. Бормоча про себя, он швырнул тощий букет в грязь и пошел вниз по холму.
Энни увидела его с моста. Она смотрела вниз на медленный, покрытый листьями поток, опершись руками на каменный парапет. Когда она подняла голову, ее бледное выразительное лицо изменилось – меланхолия сменилась радостью, это заставило сжаться сердце Кристи, он пожалел, что выбросил цветы. Ожидая его, она расправила воротник пальто и осторожно отряхнула юбку; мысль о том, что она прихорашивалась для него, сначала поразила его как невероятная, а потом – как чудесная. Подойдя к ней, он был готов смеяться. Но он овладел собой и поздоровался без неприличной веселости, и, как старые друзья, они повернулись, облокотились на холодный камень и стали вместе всматриваться в реку, соприкасаясь локтями.
