Оливия издала короткий смешок.
— О, да. Тернер всегда говорит это, поэтому я знаю, что такая не только я.
Миранда проглотила комок в горле при упоминании его имени.
— Он вернулся в город, значит? — спросила она, как можно небрежнее.
— Нет. Я не видела его сто лет. Он уехал в Кент куда-то со своими друзьями.
«Кент? Нельзя было уехать настолько далеко из Камберленда и все еще оставаться в Великобритании», — уныло подумала Миранда.
— Он вполне мог уехать на некоторое время.
— Да, мог. Но опять же, он уехал с лордом Гарри Уинтропом, а Гарри всегда был более чем «немного» распущен, если ты понимаешь, о чем я.
Миранда боялась, что понимает.
— Я уверена, они увлечены выпивкой, женщинами и тому подобным, — продолжила Оливия. — И настоящие леди сопровождать их не будут, не сомневаюсь.
Комок в горле Миранды появился снова. Мысль о Тернере с другой женщиной была очень мучительной, особенно сейчас, когда она узнала, насколько близкими мужчина и женщина могут быть. Она придумывала всевозможные причины его отсутствия — ее дни были полны объяснений и оправданий от его имени. «Это стало моим единственным развлечением», — горько подумала она.
Но она и помыслить не могла, что он уехал с другой женщиной. Он знал, как это больно быть преданным. Как он мог поступить так же с ней?
Он не хочет ее. Правда колет, бьет, и вонзает свои мерзкие ноготки прямо в сердце.
Он не хочет ее, а она все еще хочет его так сильно, до боли. Физически. Она чувствовала это, давящее и щемящее, и, слава Богу, что Оливия рассматривает дорогую греческую вазу отца, потому что не думала, что смогла бы скрыть страдание на своем лице.
С чем-то похожим на ворчание и не поддающимся пониманию, Миранда встала и быстро подошла к окну, делая вид, что смотрит на горизонт.
— Ну, он, должно быть, неплохо проводит время, — сумела выдавить она.
— Тернер? — услышала она позади себя. — Несомненно. Или ему следовало бы остаться подольше. Мама в отчаянии, или должна была бы быть, если б не была так занята переживаниями обо мне. В общем, ты не возражаешь, если я останусь здесь с тобой? Хейвербрикс такой большой и пустой, когда никого нет дома.
— Конечно, не возражаю. — Миранда постояла у окна немного дольше, пока не удостоверилась, что сумеет смотреть на Оливию без опасения разрыдаться. Она стала такой эмоциональной в последнее время. — Это будет удовольствием для меня. Немного одиноко, ведь только отец может составить мне компанию.
— О, да. Как он? Поправляется, я надеюсь.
— Отец? — Миранда была благодарна за подаренную ей заминку служанкой, которая пришла на ее вызов. Она попросила принести чай, перед тем как повернуться к Оливии. — Э-мм… ему гораздо лучше.
— Мне надо зайти и пожелать ему выздоровления. Мама просила меня передать и ее наилучшие пожелания.
— О, нет, тебе не следует этого делать, — поспешно сказала Миранда. — Ему не нравится, когда напоминают о его болезни. Он очень гордый, ты знаешь.
Оливия, непривыкшая жеманничать, сказала:
— Как странно.
— Да, это все мужское недомогание. — На ходу импровизировала Миранда. Она слышала так много о женском недомогании и была уверена, что и у мужчин есть какая-то разновидность нездоровья, присущая только им. И даже если нет, она не могла вообразить, что Оливия может считать иначе.
Но Миранда не рассчитывала на ненасытное любопытство своей подруги.
— О, правда? — выдохнула она, наклонившись вперед. — Действительно ли есть разновидность мужского недомогания?
— Я не должна была говорить об этом, — поспешно сказала Миранда, молча принося извинения своему отцу. — Это очень смутит его.
— Но…
— И твоя мама еще больше разочаровалась бы во мне. Это не для ее чутких ушей.
— Чутких ушей? — фыркнула Оливия. — Можно подумать, ее уши менее чутки, чем мои.
«Ее уши, может быть, и нет, но все остальное, определенно, да», — подумала Миранда кисло.
— Ни слова больше об этом, — твердо сказала она, — Я оставляю это твоему потрясающему воображению.
Оливия проворчала что-то, но, наконец, вздохнула и спросила:
— Когда ты отправишься домой?
— Я дома, — напомнила ей Миранда.
— Да-да, конечно. Это твой родной дом, но я тебя уверяю, все Бивилстоки очень сильно скучают по тебе, так когда же ты вернешься в Лондон?
Миранда прикусила нижнюю губу. По-видимому, не все Бивилстоки скучают по ней, иначе б кое-кто из членов семьи не оставался бы так долго в Кенте. Однако возвращение в Лондон — единственный шанс побороться за свое счастье, а пребывание здесь, в Камберленде, жалуясь в свой дневник и угрюмо уставившись в окно, способно заставить ее чувствовать себя бесхребетной дурой.
— Если я и дура, — пробормотала она сама себе, — то, по крайней мере, должна быть позвоночной…
— Что ты сказала?
— Я сказала, что возвращаюсь в Лондон, — произнесла Миранда решительно. — Отец вполне может обойтись и без меня.
— Великолепно. Когда мы отправляемся?
— Хм… через два-три дня, я думаю, — Миранда на самом деле не ощущала столько храбрости, чтобы лишить себя передышки перед встречей с неизбежным. — Мне нужно упаковать вещи, и ты, несомненно, устала от поездки через всю страну.
— Немного. Возможно, мы должны остаться на неделю. Надеюсь, ты не устала от деревенской жизни. Я бы не возражала против небольшого отдыха от лондонской толпы.
— О, нет, все в порядке, — уверила ее Миранда.
Тернер может подождать. Он, определенно, не женится за это время на ком-нибудь еще, а она сможет потратить эти мгновения на восстановление бодрости духа.
— Отлично. Тогда, может, мы покатаемся верхом сегодня? Умираю, как хочу проскакать галопом.
— Прекрасно. — Чай заварился, и Миранда стала разливать дымящуюся жидкость. — Я думаю, что неделя, как раз то, что надо.
* * * * *
Неделю спустя Миранда убедилась, что не может вернуться в Лондон. Никогда. Ее менструация, которая была настольно регулярной, что действительно была ежемесячной, не пришла. А должна была начаться за несколько дней до приезда Оливии. Миранда постаралась унять свое беспокойство из-за этих первых дней, говоря себе, что сильно расстроена. Затем в волнениях, связанных с приездом Оливии, она забыла об этом. Но сейчас все было спокойно уже больше недели. А тут ее начало выворачивать каждое утро. Хотя Миранда и вела добродетельный образ жизни, но все же была деревенской девушкой и знала, что это значит.
Боже мой, ребенок. Что ей теперь делать? Ей нужно сказать Тернеру; этого не избежать. Как бы она ни хотела не использовать невинную жизнь, чтобы принудить его к браку, этому, очевидно, не суждено сбыться. Но как она может лишить своего ребенка его права по рождению? Но мысль о возвращении в Лондон была сущим мучением. И она устала преследовать его и ожидать его, и надеяться и молиться, что, может быть, однажды он придет любить ее. На этот раз он мог без намека на чувства прийти к ней.
