– И Болиско был при ней?
– Господи, конечно! Он не собирался терять ее из виду, пока на нее тратился этот молодой мозгляк.
– Очевидно, мистер Болиско немножко склонен к мотовству?
– Да нет, множко. Никогда у него деньги долго не держались, хотя щедрости особой за ним тоже не наблюдалось, насколько мне известно. Все уходило на компанию таких же бездельников-боксеров или на бега. Конечно, ему иногда везло, но, как правило, Болиско в игре не счастлив. Вот, например, насколько я знаю, у него было четыре сотни фунтов чистоганом меньше года назад – выиграл на Городских и Загородных скачках, но я не уверен, что у него осталось хоть что-нибудь кроме того что она ему подкидывает.
– Вы имеете в виду миссис Рэндалл?
– Ну конечно! И мне он задолжал за квартиру и стол за девять недель. И я бы этого не потерпел, но он как бы приманка для посетителей. Молодежь любит с ним якшаться и послушать его байки.
– И он также подает им хороший пример по части пьянства?
– Ну я вовсе не поощряю своих клиентов пить больше чем они способны удержать. Но так как все остается при нем как у джентльмена.
– Вы этого не запрещаете. А скажите, как вы узнали о тех деньгах, что были у Болиско в марте?
– Но я про март вам ничего не говорил!
– Нет, но это было примерно в марте, а, может быть, в апреле прошлой весной, когда Болиско вдруг разбогател, разве не так?
– Это было после весенних Эпсомских скачек, то бишь примерно в конце апреля.
– Верно. А он показывал вам деньги?
– Он просил меня разменять их – четыре полусотни и две сотенных. Он ими получил выигрыш и хотел раз менять десятками и пятерками. И я две сотни тогда заплатил своему пивовару и дал Болиско чек на мой счет в «Лондонском и провинциальном банке» в отделении Бэттерси.
– А вы не записали случайно номера банкнот?
– Нет, конечно. Достаточно того, что у меня появились деньги, и я смог положить четыре полсотни на мой счет в банк.
– Но Болиско не часто бывает так богат?
– Да нет, наверное. Частенько у него при себе десятка или двадцать фунтов бумажками после забега, но он не купается в полтинниках и сотнях «Ну, Джим, – я говорю ему, – ты опять вынырнул на поверхность?» – «Да, приятель, – отвечает, – теперь немножко хватану воздуха».
Небо было свинцово-серое, шел сильный дождь, тот самый, что обычно намерен идти долго, когда Фонс направил свои стопы со Слоун-сквер на Селберн-стрит, в Челси. «Такая погода расстраивает скрипичные струны и женские нервы, – думал Фонс, – она, наверное, в истерике».
– Ну, Бетси, как поживает сегодня первый этаж? – спросил он, когда маленькая служанка открыла ему дверь.
– О, сегодня она просто взбесилась: камин в гостиной дымил все утро, и она из-за этого не в себе, но вы ее развеселите, с вашего позволения.
– Не знаю, не уверен, Бетси, – ответил мистер Фонс, который вовсе не ощущал себя вестником радости.
– Входи, что стоишь, – сказала раздраженно миссис Рэндалл, услышав стук в дверь.
Она скорчилась в три погибели перед камином, а в комнате было серо от дыма, и одета она была в ужасное одеяние из засаленного мятого плюша, украшенного тесьмой из бус, ныне висевшей клочьями, одеяние, которое она называла своим вечерним платьем. Но в свои «нехорошие» дни она носила его и за завтраком, чаем и обедом, а иногда он служил и ночным капотом, когда вступала в свои права игла с морфием, и миссис Рэндалл бросалась в постель, чтобы забыться тяжелым сном на всю долгую ночь.
– А, это вы, – сказала она, – входите и садитесь, если можете дышать в этой удушающей атмосфере. Эта зверская труба уже час как не дымит, но я не могу выгнать дым из комнаты, хоть вьюшка открыта, и я уже дрожу от холода. Какие новости? – спросила она небрежно, как будто желая завязать разговор.
– Плохие, – ответил он мрачно, – очень плохие. Я только что вернулся из Саутхэмптона.
Было почти четыре часа вечера, и уже смеркалось, но все же оставалось достаточно света, чтобы он увидел, как она изменилась в лице и побледнела.
– И что же, старина, вы там поделывали? – спросила она с вымученной игривостью. – Ездили к своей подружке или – выставлять свою кандидатуру на следующих выборах в парламент?
– Я выяснял обстоятельства убийства одного человека, – ответил он, и удивление в ее взгляде сменилось ужасом.
– Не очень веселое занятие, – сказала она, помолчав, но все еще пытаясь говорить с наигранно кокетливым безразличием. – Надеюсь, он не принадлежит к числу ваших близких родственников?
– Нет, он мне не родственник, и вам тоже, но он был привязан к вам узами, которые должны бы сделать его жизнь для вас священной. Он был предан вам душой и телом, а вы помогли его убить.
– О, Боже! – закричала ока, – Боже мой! Не говорите со мной так, лучше возьмите кочергу и размозжите мне голову, но только не говорите так!
– Я должен так говорить. Мне жаль вас, но я не могу вас щадить. Это мое ремесло – расследовать тайну убийства, извлекать ее на свет дня.
– Так ты сыщик! – вскрикнула она. – Ты мерзавец, лицемер, трус, ты мозолил мне глаза и притворялся моим другом!
– И я буду вашим лучшим другом, если вы дадите мне эту возможность. Ну, миссис Рэндалл, признайтесь же, что с того вечера в Саутхэмптоне ваша жизнь стала сплошным кошмаром.
Полные ужаса, ее глаза расширились при этих словах. Она глядела на него так, словно перед ней возникло сверхъестественное всезнающее существо или само отмщение во плоти.
– Если бы это скверное дело осталось во мраке неизвестности, если бы никто никогда не узнал, как был убит полковник Рэннок, и если Болиско никогда не был бы привлечен к ответственности… – при упоминании этого имени она вздрогнула, но окаменевшее лицо не изменило выражения, – какую ценность представляла бы для вас ваша жизнь? И смогли бы вы снова быть счастливы?
– Нет, нет, нет, – простонала она, – никогда. Я его любила. Он был единственным, кого я любила, хоть я и плохо к нему относилась. Но он был единственным. Только он. Бедняга Тони был добрым человеком, но я водила его за нос и помогала ему прожигать жизнь и губить себя. Мне было жаль его, когда он смертельно заболел. Бедняга, он пустил свою жизнь на ветер. Слишком много шуму и суеты, и карт, и бессонных ночей. Бедный Тони! Ему было только двадцать шесть лет, когда доктора вынесли ему смертный приговор.
– Но Рэннока вы любили, – сказал Фонс.
– Да, его одного, и любила по-настоящему. Он был самый красивый, самый храбрый, и всегда и во всем настоящий джентльмен. Хотя нельзя сказать, что в карты он играл честно. Но ему надо было как-то добывать средства к существованию.
