– Прокуратор, – воскликнул, дрожа от негодования, Нафталим, – наш бог – бог единый, владыка сонмов, он не общается с женщинами – прахом земным, и у нас кто так кощунствует, умирает без пощады!..
– Мне кажется, – рассмеялся вслух Пилат, – что Нафталим требует, чтоб я сам приказал себя распять на кресте! А я на это отвечу: сколько народов, столько вер на свете, и даже больше; и священнослужители каждой учат, что их вера единственно хорошая и истинная. У поклонников Изиды посещение женщины богом Анубисом служит знаком особой милости, наградой за благочестие и рвение, наградой сладостной и почетной.
– Это мерзость для нашего господа единого и непогрешимого, бога Израилева, избравшего нас своим народом, – с горячностью ответил Нафталим.
– Если мерзость, так отчего же у вас детей, точно маку: а если он непогрешимый, так уж, действительно, остается только удивляться его выбору… – отшучивался Пилат.
– Оставь, Нафталим, – перебил кощунственное пререкание первосвященник. – Это не относится к делу, мы пришли говорить об Иисусе.
– Ну, что ж там Иисус?
– Иисус, – продолжал Каиафа, – грозится, что разрушит наш храм и построит собственный, во сто крат более прекрасный.
– Это сделал ваш последний царь Ирод. Что ж, вы ему за это благодарны? – не без ехидства заметил прокуратор.
– Да! – взял слово Анна. – Но как он сам нам объяснил, слова его надо понимать в переносном смысле. Храм – это значит: нашу веру, наш закон хочет он уничтожить при содействии черни, грешников, падших людей, которых он собирает, подстрекает к беспорядкам, возмущает против законной власти.
Последнюю фразу Анна произнес с особым ударением и впился своими хитрыми глазами в лицо Пилата, которое вдруг сразу приняло серьезный вид, так как он понял, что обвинение начинает принимать характер политический, чего он уже не мог допустить.
– Я слышу только плохое об этом человеке, – проговорил он, немного подумав, – но только от вас. Я хотел бы узнать мнение людей, менее заинтересованных в этом деле, чем вы. – Он встал и громко крикнул: – Кто хочет высказаться за Иисуса?
– Никто, священники правы! – рявкнули в один голос фарисеи.
– Что из вас никто, это я сам знаю, – строго проговорил Пилат, – но, может быть, другого мнения будут люди из этой, как вы говорите, черни…
Он подозвал центуриона и приказал ему пройти вглубь толпы и вызвать свидетели.
Центурион с несколькими солдатами стал протискиваться через толпу левитов и фарисеев, громогласно объявляя слова Пилата.
– Я, – послышался вдруг среди общего молчания громкий голос, и где-то далеко мелькнула в воздухе поднятая кверху белая рука. Солдаты направились в ту сторону. Пилат с любопытством следовал за ними взглядом и недовольно поморщился, увидев среди легионеров стройную фигуру в воинском плаще и блестящем шлеме, – он не любил, чтобы римляне путались в эти дела.
Но когда они подошли, он увидел, что этим шлемом были ярко-золотистые, высоко зачесанные волосы, а под плащом скрывалась фигура женщины.
Это была Мария, одетая так, как она вышла от Муция. Ее прекрасное лицо было бледно, как мрамор, но широко открытые глаза ее глядели ясно и смело и, казалось, даже гордо.
Она подошла к Пилату и проговорила мелодичным, бодрым, звучавшим глубокой искренностью среди напряженной тишины голосом:
– Клянусь единым и всеми богами земли, что буду правдиво свидетельствовать перед тобою, господин, в пользу Иисуса Христа.
– Кто ты такая?
– Мария Магдалина, сестра Лазаря.
«У Муция есть вкус», – подумал Пилат, глядя на нее с восхищением.
– Прокуратор! – завопили священники. – Это известная всему Иерусалиму блудница, торгующая своим телом.
Лицо Магдалины залилось пламенным румянцем.
– Они лгут, господин, – перебила она глубоко возмущенным голосом. – Если я отдавалась мужчинам, так я делала это всегда только в порыве своей кипучей крови – я никогда не гналась за деньгами. Мною никогда не мог обладать немилый, хоть если б он покрывал меня золотом с ног до головы… Спроси, господин, Муция Деция – римского гражданина и патриция, приняла ли я от него хоть одну какую-нибудь драгоценность, когда я его любила… Этот плащ дал он мне, когда отпускал меня одну ночью, так вот я отдаю его, – скинула она плащ и положила его на ступенях бемы, и глазам присутствующих открылись ее обнаженные полные плечи, ослепительно белые руки и дивно раздвоенная, трепещущая от волнения грудь. Точно сквозь голубую дымку просвечивали сквозь прозрачный пеплон достойные резца скульптора формы ее тела и чуть-чуть загорелые, розовые ноги в серебристых сандалиях.
– Этот меч, – она ударила ладонью по рукоятке, – он подарил мне, и его я оставлю, потому что он может мне пригодиться, – и она бросила вызывающий львиный взгляд на хмурые лица священников.
– Я знаю, что ты была бескорыстна, и верю, что ты скажешь правду, – благосклонно проговорил Понтий.
– Свидетельство женщины, и к тому же распутной… – перебил Каиафа.
– Я не спрашиваю вашего мнения, – строго бросил Пилат. – Я терпеливо выслушивал вас, теперь я даю слово этой женщине.
– Господин! – начала Мария. – Я не слышала, что они говорили, но я знаю наверно, что они оскорбляли его. Они ненавидят его, потому что он раскрыл их лживость и лицемерие… Сами в грязи – они не могут стерпеть, что он без единого пятна! Зависть гложет их сердца, потому что они чувствуют, что не достойны развязать ремень у его сандалий, а в своей гордой заносчивости они осмелились судить его. Господин, – продолжала она с жаром, – он воскресил моего брата. Когда они хотели меня побить камнями за минуту наслаждения с Муцием, он одной мыслью, рожденной из глубины его мудрости, разогнал их и спас мне жизнь… Он вернул моему сердцу девственную чистоту. Он исцелил многих бесноватых и потерявших разум и чувства, поднял падших, печальным вернул радость, утешил истомленных, заблудившимся в запутанных делах мирских указал путь истины. Он добр, как ангел, и прекрасен, как бог! Неся счастье другим, он сам не может быть счастлив, потому что, как он говорил мне, – я помню слово в слово, а говорил он мне это в грустный миг, когда я поведала ему о любви моей к нему, – что он свой собственный узник, ибо дух божий над ним и он помазал его, дабы он нес благую весть убогим, ниспослал его, чтоб он исцелил покаянные сердца, возвещал освобождение пленникам, слепым – прозрение и угнетенных выпустил на свободу. Он любит солнце, облака, звезды и цветы, а меня… меня… – голос ее замер, глаза наполнились слезами.
– Говорил ли он, что разрушит их храм, то есть собственно их закон, и воздвигнет другой?
– Этого я не слышала, но я помню, когда мы должны были отправиться в Галилею, он сказал, что мы нарочно пройдем через страну самарян, чтоб показать, что и самарянин – брат нам; а сестра моя, Марфа, слышала, как он учил, что все люди равны, друг другу ближние и что всех надо любить.
