— А не наоборот? — лукаво спросил стоявший рядом бэр. — Разве иудеи не явились в мир раньше христиан?
— Разве тот, кто пришел раньше, не берет ничего у того, кто пришел позже? — быстро отозвался Андреас. — И разве это самое «позже» не означает, в сущности, и понятие «лучше»?
Михаэль кинул на Бэра строгий взгляд и чуть рубанул воздух ребром ладони, показывая, что спора не желает. Когда хотел, он умел быть строгим, даже суровым, его слушались.
— Помню, одну историйку рассказывал мне покойный Вольф, который бывал в дальних странах, — начал Михаэль, уводя своих учеников со двора синагоги. — Далеко-далеко от наших земель течет широкая река Идыл. Там, в землях болгар, в большом торговом городе слышал Вольф эту сказочку от купца из еще более далекой, сказочно далекой страны под названием Хинд. Вот что купец ему рассказал. Жила одна птица, и каждую весну, прилетая из дальних краев, где зимовала, свивала она свое гнездо на одном и том же дереве, на одной и той же ветке. И вот в одну весну прилетела она и видит: место занято; другая птица, молодая, сидит себе и вьет гнездо.
— Это мое место! — закричала старая птица.
— Нет, мое! — заспорила молодая.
Так они поспорили, подрались даже, и сами не заметили, как угодили в лапы дикой кошки, которая исподволь на них глядела, и тихонько подкрадывалась. Но в пылу спора и драки птицы не смогли понять, какая общая опасность грозит им, и решили, что именно этот большой в сравнении с ними и пушистый зверь их рассудит.
— Рассуди нас!
— Рассуди нас!
Наперебой закричали птицы.
— Хорошо, я согласна рассудить вас, — ответила кошка с важностью. — Излагайте суть вашего дела. Сначала ты, — она указала на старшую, более жирную птицу.
Но та решила, что кошка уважает ее старшинство и преисполнилась уверенности в том, что кошка рассудит справедливо. А младшая птица совсем смутилась от этого важного вида, который кошка-судья приняла на себя.
— Я каждый год, всю мою жизнь вью гнездо на этом дереве, на этой ветке, и вдруг прилетела вот она и заняла мое место…
— А кто в эту весну прилетел раньше? — с важностью спросила кошка.
— Я, я! — с быстрой готовностью отвечала младшая птица.
— Видишь! — кошка чуть сжала в когтях старшую, — она прилетела раньше и она права!
И произнеся это, кошка мгновенно пожрала старшую птицу.
«Сколь мудра и наклонна к справедливым решениям эта кошка! — с восторгом подумала младшая птица. — А я ведь и не надеялась на ее справедливость. Сколь несправедлива к ней была я!»
Но тут кошка, также чуть сжав ее в своих когтях, обратилась к ней:
— Ты моложе своей старшей товарки. Она прилетала на это место каждый год своей жизни и потому она права.
И тотчас младшая птица была пожрана.
После чего справедливая кошка спокойно спрыгнула с этой невысокой ветки, схожей с великим множеством других веток в этом лесу, и не спеша удалилась…
Мальчики оба пожали плечами, не глядя друг на друга. Каждый оставался при своем мнении. Изящно приготовленная и столь же изящно поданная мудрость не убедила их. Впрочем, их учитель и не ожидал ничего подобного.
Но в мастерской Михаэля все полюбили Андреаса. Бэр и Маркус нисколько не завидовали тому бережному вниманию, которым окружал Андреаса учитель. Все восхищались способностями мальчика. Андреас чувствовал себя в мастерской совсем свободно. Часто подолгу не смолкал его звонкий голосок. Андреасу нравилось говорить складно, рассуждать на разные темы.
— Мудрец! — ласково называл его Михаэль, повторяя невольно то, что сказал о мальчике уже забытый Элеазар из Бамберга.
— Ах ты, мой мудрец! — Михаэль похлопывал мальчика по плечу. — Ну, давай-ка немного поработаем молча, а то у твоего старика-учителя заболит его бедная голова, слишком умны твои речи! Давай помолчим немного, а после снова поговорим!
— Но разве ты старик? — тотчас выпаливал Андреас. — Это Зевул старик, а ты еще не старый!
Все смеялись, и Зевул смеялся. И Андреас смеялся тоже.
В час отдыха Михаэль или мастер Рувим усаживались с Андреасом за шахматную доску. Но обыграть его никогда не могли. Впрочем, и более искусные игроки в шахматы в еврейском квартале, да и в христианском городе, не могли обыграть Андреаса, которому еще не минуло тринадцати лет.
Однажды Михаэль, увидев, что Андреас развернул пергаментный свиток и углубился в него, осторожно спросил мальчика, что более всего его привлекает.
— Буква «шин», — с детской серьезностью ответил Андреас, — потому что она похожа на корабль…
Это соединение серьезности, удивительных способностей и детскости было в нем милее всего…
Радостный Андреас возвращался вечерами домой и не уставал рассказывать матери обо всем, чему он учился в мастерской. От литья и твердой чеканки переходил он к филиграни и канфарению, с жаром разбирал достоинства перегородчатой и выемчатой эмали; говорил о том, как чудесна прозрачная эмаль по серебру, когда серебро мягко отражает проникающий свет… Он уже умел золотить на огне, инкрустировать, покрывать украшения цветными лаками…
Однажды, прервав себя, он спросил возбужденно:
— Мама, что же ты не радуешься?
Мать поспешно, но едва удерживаясь от грустного вздоха, отозвалась:
— Радуюсь, я радуюсь, Андреас.
Но что-то ее тревожило, и она не знала — что…
Элиас Франк знал, что Андреас учится у Михаэля. Это учение сына совсем и не занимало отца. Да, хорошо было, что все так хорошо сложилось, и у Андреаса будет хорошее ремесло. Конечно, Элиас Франк понимал, что должен заботиться о сыне. Но вот все как-то само собой складывается, и хорошо… И только иногда вдруг высвечивалась в сознании цепочка: Андреас — мастерская Михаэля — еврейский квартал, куда Элиас Франк избегал заходить. Потому что завершалась эта мыслительная цепочка всегда одним и тем же: Гирш Раббани! И было это имя неотделимо от смутного ужаса, словно бы сковывающего все твое существо…
* * *
Андреасу минуло тринадцать лет. Этот возраст мальчика считается у иудеев возрастом совершеннолетия. Тринадцатилетнего мальчика уже можно женить. Конечно, это могут позволить себе только люди состоятельные, но все же можно. Бэр и Маркус, приятели Андреаса в мастерской Михаэля, были старше Андреаса, и уже несколько лет прикапливали деньги, которые при составлении брачного контракта полагалось внести в семью невесты как выкуп за нее. Но в христианском городе женились куда позднее, и Андреас о женитьбе совсем и не думал. Ко всем женщинам, кроме своей матери, которую любил и почитал, словно Богоматерь, относился он с презрением умного, но еще нечувствительного к женской телесной прелести мальчика. И хотя он и учился в еврейском квартале и даже выучился читать иудейские книги, но с возрастом на него все чаще находили состояния восторженного благочестия, когда он подолгу, стоя на коленях, молился дома или в церкви. И часто думал он о жизни безбрачной и проводимой в благочестивых подвигах монашества. Он думал о том, что нет ничего трудного, когда монахом делается человек увечный, слабый, старый. Но уйти в монастырь в самом цвете лет, будучи здоровым и красивым (а он ведь знал, что он красив)… И тотчас же он осознавал, что тщеславно представляет себе, как будут изумлены все… И, опомнившись, осуждал себя сердито за это свое тщеславие…
