Плоскодонка слегка ткнулась носом в торчащий из воды пенек, и Таунсенд, подняв глаза, с удивлением увидела знакомые прибрежные домики Кинг-Линна, проглядывающие сквозь кружащую белую пелену. Маленькая аккуратная пристань с сухими доками и складами во всю ее длину была чуть дальше. Быстро преодолев оставшееся пространство, Таунсенд подплыла к ней, и Монкриф крепко привязал плоскодонку к одной из битых непогодой свай.
Перешагнув через корзину с охотничьими трофеями, он оказался ближе к корме. Впервые видела она его выпрямившимся во весь рост. Чтобы взглянуть на его лицо, ей пришлось сильно откинуть назад голову. Секунду она завороженно смотрела, как пульсирует на этой сильной шее жилка, и лишь затем подняла глаза к его твердому, чувственному рту. Уголки губ сейчас чуть подергивались, словно он отлично понимал ее смятение.
– Полагаю, что дальше я справлюсь и сам, благодарю вас, – холодно проговорил он.
– О-о... – протянула она, не отдавая себе отчета в том, какое разочарование прозвучало в ее тоне.
Он широко улыбнулся.
– Тем не менее полагаю, что вы заслуживаете вознаграждения.
– Вы очень любезны, – поспешила ответить Таунсенд, – но вряд ли в этом есть необходимость.
– Как? Даже за то, что вы спасли мне жизнь?
– Вы прекрасно знаете, что ничего подобного не было, – возразила она, и снова в ее глазах заплясали озорные огоньки. – Вы вполне могли сами обуздать этого «тигра». Но, должно быть, вас отвлекли тревожные мысли о заболевшей бабушке.
Заинтригованный, Монкриф наклонился к ней ближе. Она была на редкость хороша, когда улыбалась. Он впервые заметил, что уголки ее опушенных густыми ресницами глаз чуть вздернуты, а на щеках, когда она дерзко кривила губки, появлялись ямочки. Ни слова не говоря, он завладел ее тонкой рукой, положил мешочек с золотыми монетами на ладонь и крепко сжал ее пальцы в кулак.
– Нет, нет! – только и сумела вымолвить Таунсенд, растерянно глядя на него. – Мне не нужны ваши деньги.
– Отчего же? Могли бы купить себе какие-нибудь наряды. Знаете ли, в вашем возрасте девушки носят платья.
К немалому его изумлению, ее щеки от возмущения вспыхнули. Выходит, это обездоленное дитя болот не лишено гордости? Любопытнейшее открытие, если учесть все то, что ему было известно о человеческой натуре. И он почел за лучшее не настаивать, а позже узнать, как ее зовут, и позаботиться, чтобы вознаграждение было отослано ей на дом. Судя по всему, и ей и ее близким оно весьма пригодится.
– Итак, вы отказываетесь от денег, – вслух произнес он, и его глубокий, звучный голос прервал сердитые протесты Таунсенд. – Но, безусловно, есть нечто такое, что я мог бы предложить взамен? Я не люблю оставаться в долгу.
– Не сомневаюсь, – колко обронила Таунсенд, возвращая ему кошелек. – Но я решительно настаиваю...
– Один поцелуй... – произнес он. Таунсенд вытаращила глаза.
– То есть?
Секунду она молча смотрела на него и вдруг разразилась хохотом.
– Помилуйте, сэр! Это будет наградой вам, а не мне!
– Вы уверены, милочка? – мягко проговорил Монкриф. – Не думаю, чтобы вы многим мужчинам позволяли вас целовать.
Его глаза – Таунсенд ощутила теперь неотразимость их густой синевы – властно приковывали к себе, и она с испугом обнаружила, что не в силах отвести от них взгляда.
– Я дюжинам мужчин позволяла целовать себя! – дерзко заявила она.
– Неужели?
Она видела, что он с трудом удерживается от смеха. В негодовании попыталась оттолкнуть его, но это оказалось роковой ошибкой: едва ее ладони коснулись его груди, как он обвил рукой ее талию и привлек к себе. Руки Таунсенд словно сами собой скользнули вверх, к его широким плечам, обвили его шею, и, прежде чем она поняла, как это произошло, их тела прильнули друг к другу.
– Пустите! – приказала она.
– С какой же стати?
Ошеломленно подняв глаза, Таунсенд увидела в опасной близости от своего рта его алчные губы. Сердце подкатило к горлу, она с трудом перевела дыхание и дрожащим голосом повторила:
– Пустите! Умоляю вас.
– Полноте, – мягко воспротивился он. – Поцелуйте меня.
Его темноволосая голова медленно склонилась к ее головке, и в тот миг, когда Таунсенд ощутила прикосновение его губ, ей показалось, что все вокруг перестало быть тем безопасным, знакомым миром, в котором она обитала прежде. Этот мир выскользнул у нее из-под ног, оставив в качестве опоры лишь объятия человека, который так крепко прижимает ее к себе и чьи холодные, твердые губы медленно и сладострастно прильнули к ее губам. Наслаждение, восторг заполнили все клеточки ее тела, она была охвачена неодолимым желанием растаять в его объятиях, крепче прижаться к нему неопытными своими губами в ответ на дразнящую, неотразимую ласку. Зарывшись пальцами в его волосы, она притянула его голову еще ближе к себе, чего-то желая... к чему-то стремясь...
Но он неожиданно отстранился и мгновение стоял, молча глядя на нее, а затем мягко, с еле заметной усмешкой проговорил:
– А недурно вас обучили те дюжины мужчин, которые целовали вас, детка. Но будьте осторожны, как бы они не научили вас чересчур многому и чересчур скоро...
С этими словами он повернулся и ступил на приставную лестничку. Плоскодонка угрожающе осела, а он, ни разу, ни единого разу не оглянувшись, растворился в тумане. Таунсенд еще долго смотрела ему вслед, и на ее лице было написано то удивление, какое бывает, когда еще не совсем очнешься от ослепительно яркого сна.
Изабелла Хэйл Монкриф, вдовствующая герцогиня Войн, лежала на узкой корабельной койке в носовой каюте пакетбота «Аурелия». Веки ее были сомкнуты, плотная шерстяная шаль укутывала грудь по самый подбородок. Камеристка сидела подле нее на стуле и штопала чулки при тусклом свете фонаря, время от времени бросая встревоженный взгляд на морщинистое лицо герцогини. В ногах койки стоял, делая своим присутствием тесную кабину еще теснее, герцог Войн, вполголоса переговариваясь с доктором.
И камеристка и герцогиня – обе жадно прислушивались к их голосам, хоть и пытались делать это незаметно друг от друга. Камеристка прятала любопытство за работой, а герцогиня делала вид, что спит.
– В настоящее время она, безусловно, слишком нездорова, чтобы продолжать путешествие, – говорил доктор, рассеянно почесывая у себя за ухом.
«Блохи», – с презрением подумала герцогиня, наблюдая за ним сквозь чуть приоткрытые веки. – Вероятно, уже много лет не расчесывал свой парик.
– Настоятельно рекомендую поместить ее в гостиницу, пока не оправится полностью.
«Оправится... – подумала герцогиня. – Быть может, он имеет в виду «пока не умрет»? Убежден, что дни мои сочтены, это совершенно очевидно, иначе тон не был бы таким покровительственным. Старый болван! Я докажу ему, что не намерена умирать в этом неприглядном и ничтожном английском графстве. Дождусь возвращения домой». Она и впрямь не чувствовала себя умирающей, несмотря на терзавшую ее лихорадку, от которой болела голова, горло, грудь. И верила, что ничуть не похожа на женщину на смертном одре. По ее просьбе Берта перед его приходом поднесла ей ручное зеркальце, и она тщательно рассмотрела себя. О, быть может, слегка исхудала. Берта тщательно нарумянила ей щеки и припудрила волосы (что было, разумеется, проявлением тщеславия, поскольку они и так совершенно седы), затем укутала шотландской шалью с цветами Монкрифов – яркие сочетания голубого, белого и зеленого безотказно подчеркивали изумрудную яркость ее глаз, некогда слывших самым прекрасным на ее и без того приковывавшем внимание лице. И обе они – и Берта, и она сама – признали, что более чем удовлетворены результатами своих стараний.
