– Мадемуазель!!! – загремел князь. – Мне самому жаль Митрича, это был прекрасный, непьющий работник, без него в хозяйстве, не спорю, будет трудно… Но потрудитесь увидеть, наконец, разницу между князем Тоневицким и его крепостным слугой! Вспомните о приличиях! Что теперь будут говорить по соседям?! Надеюсь, Серж не собирается идти завтра за гробом и рыдать всем на потеху?
– Боюсь, что собирается, – глядя прямо в лицо князю, сказала Вера. – Вы намерены его не пустить?
– Разумеется! – снова взорвался Тоневицкий. – Кажется, мне придётся указать вам ваше место, мадемуазель Иверзнева, и напомнить, что вы здесь не для того, чтобы внушать моим сыновьям вредные идеи! Они…
– Вредные идеи?! – снова вскинулась Вера. – Мне, ваше сиятельство, тоже придётся напомнить вам, что место своё я знаю! И, конечно, не в моих силах отменить наложенный вами запрет! Но что же вы за отец, если не позволите сыну проститься с… – Тоневицкий, весь подавшись вперёд, в упор, гневно смотрел на неё холодными синими глазами, но Вера собрала всё своё мужество и с нажимом закончила: – …с единственным близким человеком, который один в этом доме по-настоящему любил его! Ваш сын – горячий, искренний мальчик, а лицемерию и ханжеству его ещё не успели научить! Но это, слава богу, произойдёт уже без моего участия, и…
– Довольно, мадемуазель! – резко оборвал её Тоневицкий и быстро вышел из столовой. Вера без сил опустилась на стул и заплакала.
На другой день были похороны, и Вера ничуть не удивилась, увидев в толпе крепостных, идущих за гробом, Серёжу и Колю. Коля плакал навзрыд, размазывая кулаками по лицу слёзы и протяжно шмыгая носом; Вере пришлось несколько раз прижимать его к себе, чтобы успокоить. Серёжа держался сдержанней, не рыдал, шёл за гробом спокойно, сжимая в кулаке фуражку, но слёзы сами беспрерывно текли по его лицу. Вера забрала мальчиков уже с поминок в людской, сама уложила их в постели, сама почитала им на ночь и готова была наутро выслушать приказ о своём увольнении, но – как и раньше – такового не последовало. Князь более не вспоминал ни о Митриче, ни о неподобающем Верином поведении – словно ничего не было.
А осенью Серёжа уехал в корпус. Вере он писал длинные письма, в которых подробно рассказывал о жизни на новом месте, об учителях и товарищах, о пройденных предметах, о книгах, которые ему теперь редко удаётся читать… Несколько раз Вере вручали эти письма распечатанными, и она понимала, что делал это князь. Тоневицкому Вера ничего не говорила, считая, что тот, как отец, имеет право знать, кому и что пишет его подрастающий сын. Князь тоже не говорил ей ничего и, казалось, всецело положился на гувернантку в вопросах воспитания детей. Вере даже удалось уговорить его нанять для Аннет хорошего учителя музыки: свои скромные способности она находила недостаточными для воспитания настоящего таланта. Оставался Коля, которого Вера также должна была подготовить в корпус, но тут уже не было никаких сложностей: мальчик отлично и с большим интересом учился, и Вере казалось даже, что место ему не в кадетском корпусе, а в недавно открытой в Смоленске классической гимназии.
Супруга князя по-прежнему не появлялась в усадьбе. Из редких разговоров с Тоневицким Вера знала, что его жене всё хуже, что доктора в Италии более не говорят ничего утешительного и что дни княгини сочтены. Около трёх месяцев назад пришло последнее письмо из Палермо, получив которое, князь Тоневицкий, оставив дом на своих сестёр, спешно выехал за границу. Он вернулся с вестью о том, что княгиня Тоневицкая скончалась и похоронена в окрестностях Палермо.
Коля и Аннет расстроены не были, хотя молебен за упокой души рабы божией Аглаи выстояли в церкви чинно, сохраняя на лицах приличествующую случаю скорбь. Сергея даже не стали забирать из корпуса, и, получив от бывшего ученика очередное письмо, Вера нашла в нём лишь сухие строки сожаления об умершей матери, в которых, впрочем, не было ни горя, ни искренней печали.
…Очнувшись от своих мыслей, Вера заметила, что уже наступили сумерки. За окном классной комнаты поднялся ветер, ветви липы глухо стучали в окно, шелестел встревоженный парк. «Погода портится… Верно, пойдёт дождь. Что ж, пора, скоро осень». – подумала Вера, отходя от окна и садясь за стол на место Коли. На сегодня дел у неё больше не было, и она собиралась написать письма матери и братьям, а потом немного почитать у себя в комнате.
Вера закончила писать, когда за окном уже совсем стемнело, а от поднявшегося ветра гудел и стонал большой парк. В углу комнаты массивные напольные часы с маятником прозвонили одиннадцать раз. Одновременно с последним ударом в коридоре послышались тяжёлые шаги, ручка двери повернулась, и в классную комнату вошёл князь Тоневицкий в шёлковом шлафроке – впрочем, тщательно застёгнутом. Вера изумлённо смотрела на него из-за стола, забыв даже подняться и сделать привычный книксен. Обычно в такой поздний час князь, встававший до зари, всегда спал.
– Это вы? – без особого удивления спросил он Веру. – А мне вот отчего-то не спится. Поднялся, пошёл в библиотеку, смотрю – из-под двери в классной свет. Решил, что горничная забыла погасить свечу. Что вы здесь делаете, Вера?
– Дописывала письма семье, – осторожно ответила она, гадая, с какой стати князю понадобилось подробно объяснять ей свои намерения и куда делось его привычное обращение «мадемуазель». Как можно незаметнее Вера потянула носом и убедилась в своём подозрении: Тоневицкий был слегка пьян.
– Ваше сиятельство, я уже закончила и с вашего позволения хотела бы пойти спать.
– Подождите немного, – велел князь, садясь у стола и пристально глядя на Веру сощуренными глазами. – Мне бы хотелось посоветоваться с вами относительно Аннет. Пора, должно быть, отдавать её в институт.
– Едва ли я имею право вам советовать, – пожала плечами Вера. – Вы отец, и Аннет подчинится вашей воле, какова бы она ни была.
– Это само собой. – Князь по-прежнему не сводил с неё взгляда. – Но мне хотелось бы знать ваше мнение. Вы три года занимаетесь моими детьми, из корпуса мне регулярно приходят письма с благодарностями за Сергея, он великолепно учится, на прекрасном счету у начальства, и это целиком ваша заслуга. Коля этим летом блестяще сдал экзамен, и вы сбываете его с рук. Пора подумать и о будущем Аннет.
– Вы давно знаете моё мнение, – помолчав, сказала Вера. – Я сама прошла курс в институте и смею полагать, что Аннет там не место.
– Отчего же?
– Оттого, что институт, к сожалению, не учит ничему, кроме французского и хороших манер. Питание там отвратительное, внимания к детским заботам, даже к здоровью девочек, – никакого. Нет никакой нужды отдавать Аннет на несколько лет в этот холод и голод, к истеричным классным дамам и глупым подругам. Институт лишь заморозит её душу и напрочь испортит характер.
