– Однако вы суровы к своей alma-mater, – князь сказал это шутливым тоном, но глаза его, устремлённые на Веру, были серьёзны. – Вас сие заведение, кажется, не слишком испортило.
– На это был ряд причин. – Вера, чувствовавшая себя неуютно под пристальным взглядом Тоневицкого, отошла к окну. – Во-первых, я не была, как другие, замурована в стенах института на шесть лет: моя мама – кузина инспектрисы, так что меня отпускали домой и на рождественские каникулы, и на лето. Во-вторых, я с детства знала, что зарабатывать на жизнь мне придётся самостоятельно, а без институтского аттестата немыслимо получить ни хороших уроков, ни достойного жалованья. Хотя, видит бог, все свои знания я получила из книг, занимаясь по ним сама. Так что я училась там, сначала уступая просьбам матери, затем – уже осознанно, понимая, ради чего я мучаюсь в ледяной спальне, ем жидкий габер-суп и слушаю вздорные окрики старых дев. И сейчас не жалею, поскольку другого способа получить приличный аттестат у меня не было. Но вашей Аннет это всё совершенно ни к чему. Французский у неё и так чудесен, манеры – очаровательны, а зарабатывать самой на хлеб ей вряд ли придётся. При её красоте и вашем богатстве она сделает блестящую партию.
– А вы ведь тоже весьма красивы, Вера, – задумчиво заметил князь, вертя в пальцах кисть шлафрока. – И совсем молоды. Вам двадцать три года. Отчего вы не захотели устроить собственную судьбу? Признайтесь, ведь были предентенты на вашу руку?
Вера молчала, лихорадочно соображая, как себя вести. Скользкая тема разговора застала её врасплох. Синие глаза мужчины напротив, безотрывно глядящие на неё, смущали её ещё сильнее, и, кое-как собравшись с духом, она холодно сказала:
– Я не смею обсуждать с вами подобные вещи.
– «Не смею»… – усмехнувшись, передразнил её князь. – Целых три года вы смеете мне указывать, как воспитывать моих собственных детей, да ещё в начальственной форме! И я, заметьте, всегда подчинялся! А ответить на самый простой вопрос – не смеете? Ну же, Вера! Отчего вы не вышли замуж?
– Я не хотела, – коротко сказала она.
– Не хотели?! – князь рассмеялся так громко, что Вера в отчаянии подумала: не хватало только, чтоб услышала прислуга… – Положим! Никогда не поверю, чтобы женщина не хотела замуж!
Вера молчала, лихорадочно соображая, как сбежать из классной.
– Бросьте, Вера, право же… Только не говорите, что искали свободы и независимости!
– Именно этого я и искала, – сухо заметила она. – В браке всё это немыслимо.
– Неужели, болтаясь по чужим домам и вытирая носы чужим капризным детям, вы более независимы? Вы ведь уже всю молодость убили на гувернантство… Ещё слава богу, что вы так красивы! То есть имеется в запасе ещё два-три года, а дальше? Неужели вашу семью устраивает такое положение вещей?
– В нашей семье не принято совать нос в чужие дела.
Тоневицкий перестал улыбаться. Медленно поднялся, подошёл к Вере и встал за её спиной.
– Вера, я не собирался вас обижать, но судите же сами: гувернантка – самое зависимое существо на свете. Ею помыкают, ей могут задержать или вовсе не выплатить жалованье, могут выгнать за пустяк, обращаются, как с прислугой… В некоторых домах её и за стол с господами не пустят, и несчастная мамзель обедает в людской! Неужели это лучше положения хозяйки в собственном доме?
– Вы отчасти правы, ваше сиятельство. – Вера поспешно отошла от князя к столу, сделав вид, что собирает рассыпанные по нему письма. – Но мне повезло. Я не просто гувернантка. Я гувернантка с отличными рекомендациями, с тремя иностранными языками, умею учить музыке, знаю естественные науки, могу заниматься и с мальчиками, и с девочками, подготовить и в гимназию, и в корпус, и в любой пансион… Всю свою жизнь я училась, чтобы достичь этого! И продолжаю учиться до сих пор! И, признаться, ни разу я не почувствовала, чтобы кто-то мною помыкал. Но, даже если это и случится, я всегда могу оставить дом, в котором служила, вернуться к матери и дальше жить уроками почти безбедно. Мне даже предлагали место в нашем училище со столом и квартирой! А куда я денусь от супруга?
– М-м… Возможно, вы правы, – глубокомысленно заметил Тоневицкий. – Я женился на Аглае буквально через месяц после её выпуска из Смольного. Матка боска, до чего ж это было эфирное создание! Вообразите, боялась за столом есть и принималась рыдать, увидев гусеницу! Я, как супруг, полгода провёл в жутких мучениях, не смея даже прикоснуться к…
– Вы напрасно стараетесь меня поразить, – перебила его Вера. – Все мои подруги из института покинули его такими же эфирными созданиями. Но не каждая смогла сделать такую блестящую партию, как ваша супруга. Жизнь их теперь гораздо тяжелее моей, смею вас уверить.
– Ну, а любовь-то, мадемуазель? – Тоневицкий, казалось, откровенно забавлялся, упорно следуя за Верой вокруг стола. – Зачем же так жестоко давить в себе человеческое естество? Вы же молоды, неужто ни разу не взыграло ретивое? Неужто ни один военный с усами?.. Ведь танцевали же вы с кем-то вальсы и мазурки! И слушали комплименты, – я уверен, искренние! – и получали цидульки любовные… Ну – было?
– Ваше сиятельство, позвольте мне пойти спать. – Вера уже по-настоящему испугалась и, бросив на столешницу сложенные было письма, шагнула к двери. Но та, к её ужасу, оказалась заперта.
– Откройте дверь! – собрав остатки самообладания, потребовала она.
– Немедленно, – согласился Тоневицкий, но с места не двинулся. – Однако сначала успокойте меня и скажите, что вы нормальная женщина! Что вы были влюблены, наконец, хоть раз в своей жизни! И влюблены, видимо, безнадёжно – иначе с чего бы такой красавице тратить молодые годы на чужих балбесов, когда можно нарожать дюжину собственных? Может быть, вы имели несчастье влюбиться в дурака? Или в женатого?
– Как же вам не стыдно, ваше сиятельство! – взорвалась Вера. – Чем я заслужила подобное обращение?! Если вы больше не нуждаетесь в моих услугах – я готова уехать прямо утром! Но не смейте говорить со мной в таком тоне! Отвечать на ваши пошлые вопросы я не намерена! Чего стоят ваш титул, ваше богатство, если вы не умеете себя вести с дамой! Откройте дверь и позвольте мне уйти!
– Не открою и не позволю! – Тоневицкий встал прямо перед ней. Впервые за три года он находился в такой близости от Веры, синие шальные глаза смотрели ей в лицо, шлафрок распахнулся на груди, открывая рубаху. – Как, однако, бесконечно правы те, кто утверждает: учёная женщина – попросту синий чулок, и более ничего! В ней умирают все чувства, пропадает женское чутьё, которое в любой дурочке безошибочно, когда дело доходит до мужчины! Вы же ничего не видите и ничего не чувствуете! Сухарь с книжкой в руках – поздравляю! И кабы хоть уродлива была – всё не так обидно…
