«Так жить нельзя! — написал он. — Нельзя так неразумно тратить капитал! Ведь мы не процентами живем, а капитал тратим, и таким путем можно совсем разориться. Таких трат, какие ты там затеваешь, не выдержит и государственное казначейство!»
Княгиня ничего не ответила на эти непонятные ей выговоры; ей только смутно припомнились недавние слова Тандрена о «принадлежащем ей», и из ее груди вырвался лишний глубокий вздох.
Своих трат она все-таки не умерила, и погребение маленького «князя», как все кругом называли ребенка, было совершено с роскошью, поставившей в тупик даже привычных к русским тратам иностранцев. Денег княгиня вовсе не считала, цветы на гробик привозились чуть не возами, русское духовенство было вызвано из далекой резиденции посольства, и на всех, так или иначе приближавшихся к миниатюрному гробику, словно дождь золотой лился.
Вернувшись с погребения в свой опустевший красный домик, княгиня, уйдя в свое горе, не обдумала и не рассчитала, что наличных денег у нее почти не остается, и была очень удивлена, когда при каком-то требовании по хозяйству увидела, что она очутилась с пустым кошельком в руках.
Она одновременно послала и к банкиру, который не отказался снабдить ее временно нужною суммой денег, и написала Бетанкуру, сообщив ему роковое известие и вместе с тем выразив просьбу о немедленной посылке денег.
Такое требование после незадолго перед тем высланной крупной суммы произвело на Бетанкура почти ошеломляющее действие и совершенно отодвинуло на второй план то горе, какое должно было бы вызвать в нем известие о кончине сына. Он не посмел отказать в высылке денег, но не сумел также притвориться и огорченным, и все его ответное письмо было полно выговоров и укоров за непомерные траты и предупреждений, что дальше так дело идти не может и что он скоро дойдет до полного разорения.
Софья Карловна поспешила получить деньги и… оставила письмо почти без внимания. Она начинала прозревать, ясно и отчетливо понимать весь склад характера так горячо любимого ею человека, и завеса с мучительной болью спала с ее глаз.
Но время шло, и надо было думать о возвращении в Россию. Тоска одиночества слишком сильно хватала Софью Карловну за душу, слишком мучительно отдавалась в ее сердце, и ей минутами казалось, что не в недрах чужой земли, а в глубине ее измученного сердца была вырыта могила ее дорогого, обожаемого малютки-сына.
Она написала Бетанкуру, что собирается вернуться в Петербург, получила в ответ длинное послание и, прочитав его, буквально окаменела.
Александр Михайлович написал, что не сочувствует идее ее возвращения, предложил ей пожить еще некоторое время за границей, умерив, конечно, свои непомерные траты, посоветовал отдохнуть от пережитого горя и… при этом как бы между слов сообщал ей о том, что уже давно передал ту квартиру, на которой они жили вместе, и что пригласить ее в свое тесное, на холостую ногу устроенное помещение он ни в каком случае не может.
Княгиня прочитала раз это странное и непонятное для нее послание, прочитала его второй раз и остановилась, как охваченная чувством не горя, не отчаяния, а глубокого, невыразимого удивления.
Он «не может пригласить ее»? Что же это такое? Стало быть, она стала уже совершенно чужой ему? Или ее место занято? Или другая заменила ее и в его доме, и в его черством, холодном сердце?
Княгиня провела бессонную ночь, в течение которой как будто снова пережила всю свою недолгую, но полную тревоги жизнь, а затем, приняв смелое и быстрое решение, на другой же день утром простилась с дорогой могилкой и вечером выехала в Россию.
Бетанкура она о своем приезде не предупредила… Все равно уж было! Цепь была порвана, свет погас! Оставалось только подвести тяжелые житейские итоги.
В Петербург княгиня приехала вся разбитая и недавно перенесенным горем, и дальним путешествием и въехала прямо в незадолго перед тем открытую «Серапинскую гостиницу», где и заняла четыре номера подряд, образовав из них вполне комфортабельную квартиру.
Княгиня приехала перед вечером, и на другой же день рано утром коротенькой записочкой уведомила Бетанкура о своем прибытии. Она даже не звала его, она хотела предоставить ему полную свободу действий. Она приехала измученная, больная, но закаленная и готовая идти навстречу всякой тяжелой неожиданности, грудью встретить всякую новую беду!
Софья Карловна претерпела так много, что, казалось, ничто не могло поразить ее исстрадавшееся сердце… «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат»…
На Бетанкура ее записка произвела ошеломляющее действие.
Ни к чему он не был так мало готов, как к встрече с Софьей Карловной, и ничто не могло так сильно удивить и испугать его, как перспектива этой неожиданной встречи.
Записка княгини застала его еще в постели. Он тотчас же встал и, на словах ответив посланному, что сейчас приедет, действительно тотчас же стал торопливо одеваться.
Княгиня ждала его почти спокойно. Ею овладело почти то же мертвенное спокойствие, с каким она незадолго перед тем стояла у гроба только что отошедшего в вечность сына. Она чувствовала, что что-то окончено, ушло, что с чем-то и с кем-то надо прощаться, и это предстоящее ей прощанье злым призраком, ужасом зияющей могилы вставало перед нею.
Ждать Софье Карловне пришлось довольно долго, и, несмотря на то, что вернувшийся посланный доложил княгине, что барин сейчас же вслед за ним сам будет, прошло более часа, прежде чем лакей гостиницы, осторожно постучав в дверь, подал Софье Карловне визитную карточку Бетанкура.
Этот полуофициальный тон, эта визитная карточка, поданная там, где она была в праве ждать страстного порыва и горячих объятий, холодом охватили Софью Карловну; она чувствовала себя в положении человека, которому прочитан его смертный приговор.
— Просите! — могла только сказать она, и когда дверь отворилась и на темном фоне портьеры показалась так хорошо знакомая ей дорогая фигура Александра Михайловича, ее как ножом по сердцу ударило. Она могла только встать с места и, не сделав ни одного шага ему навстречу, тихо проговорить: — Здравствуйте!..
Она даже «здравствуй» сказать не решилась этому совсем ей чужому человеку, который так виновато, так растерянно стоял на пороге комнаты.
«Ты» говорят людям близким, дорогим, а Бетанкур был совсем чужим ей!
Александр Михайлович превозмог свое волнение и подошел к княгине. Она молча протянула ему руку; он поднес к губам эту дорогую, знакомую ему красивую руку… и только! Ни обнять, ни поцеловать близкую ему женщину он не решился. Он не решился даже спросить у матери своего умершего ребенка о причине и подробностях его сиротливой кончины. Им овладела какая-то непонятная робость. Так несмело, так трусливо он еще никогда в жизни ни к кому не подходил.
