Он взял со стола свою рукопись и стал рассеянно перебирать листы; вдруг из нее посыпались маленькие листочки; он с удивлением подхватил их.
— Да, представь себе! — с улыбкой сказала Юлиана. — Твои живые письма вдохновили меня так, что я невольно взялась за карандаш и начала иллюстрировать их.
— Должен сказать, Юлиана, что это превосходно сделано! Удивительно, что твои рисунки так точны и с такими мельчайшими подробностями переносят на бумагу описанное мной, как будто не я писал, а ты. Именно эта бесстрастная объективность и дает тебе такое превосходство надо мной… — Он говорил желчно и резковато. — А что, Юлиана, если бы мы с тобой объединили наши усилия, то есть я буду писать, а ты иллюстрировать? — предложил он небрежно.
— Охотно; присылай мне твои путевые заметки в любом количестве…
— Бывшей жене?
Юлиана невольно вздрогнула. Она могла бы ему сказать: «Наши отношения в Шенверте ненормальны. Мы должны делить радость и горе, а вместо этого идем врозь, каждый своей дорогой; ты должен быть моим защитником, а между тем позволяешь оскорблять меня и у тебя и в мыслях нет заступиться за свою жену. Такие отношения ненормальны, мне они не нужны, и не имеет значения, что свет осудит меня». Но из всего, что промелькнуло в ее голове, она сказала только следующее:
— Мне кажется, что писатель и художник, иллюстрирующий его произведения, вполне могут общаться посредством переписки. Никто не может осуждать нас за то, что мы расстаемся не смертельными врагами, а сохраняем дружеские отношения.
— Как могла ты решиться предложить мне это? Я не хочу твоей дружбы! — воскликнул он запальчиво и вскочил со скамейки. — Конечно, мне пришлось падать с большой высоты, на которую я сам себя возвел, но все же я из числа тех людей, которые скорее умрут с голоду, чем попросят милостыню.
Вероятно, лесничиха видела эту сцену из полуоткрытого окна и испугалась этой серьезной супружеской размолвки. Она тихонько позвала Лео, чтобы показать ему во дворе жеребенка, — ей стало жаль мальчика.
Майнау несколько раз прошелся по дорожке, посмотрел на желтые ноготки, окаймляющие грядку капусты, и неторопливо вернулся к столу, у которого молодая женщина дрожащими руками собирала разлетевшиеся листочки.
— В Шенверте в мое отсутствие ничего особенного не случилось? — спросил он с деланым спокойствием, тихо барабаня по столу пальцами.
— Ничего, все по-старому, кроме того разве, что Габриель сильно тоскует и плачет, ведь он скоро должен уехать отсюда, а Лен выглядит очень расстроенной.
— Лен? Что до этого Лен? И как тебе могла прийти в голову мысль, что эту женщину может что-нибудь на свете расстроить? Почему ты как-то по особенному смотришь на все в Шенверте? Лен расстроена! Это бессердечное, грубое, бесчувственное существо без нервов! Да она, верно, благодарит Бога, что наконец избавится от этого мальчишки!
— Я думаю совершенно иначе.
— А! Уж не обнаружила ли ты в ней чувствительную душу, как недавно открыла в этом апатичном, вялом мальчике смелый гений Микеланджело?
Эта холодная насмешка, это намерение рассердить и обидеть ее огорчило Лиану, но она не хотела больше с ним ссориться.
— Я не помню, чтобы я сравнивала Габриеля с каким-нибудь знаменитым художником, — возразила она, серьезно глядя на него. — Я сказала только, что подавляется его замечательный талант к живописи, и это я могу повторить.
— Да кто же его подавляет? Если он настолько талантлив, как ты уверяешь, то в монастыре-то ему и представится возможность развить свои способности… Среди монахов есть много высокоодаренных художников… Впрочем, что нам из-за пустяков спорить! Ни я, ни дядя не определяли участь мальчика: мы только исполняем волю покойного, полагавшего, что он должен посвятить свою жизнь служению Церкви.
— Действительно ли ты читал записку с его последней волей?
Он встрепенулся, его огненный взгляд впился в ее глаза.
— Юлиана, остановись! — проговорил он глухо, угрожающе подняв указательный палец. — Похоже, тебе хочется опорочить дом, который ты покидаешь. Ты, очевидно, хотела сказать: «Я знаю, что секвестр весьма подпортил репутацию Трахенбергов, но в Шенверте тоже хватает грехов, к примеру, огромное богатство баронов имеет сомнительное происхождение». На это я ответил бы тебе: дядя скуп, он в высшей степени одержим бесом гордости и высокомерия; он имеет свои маленькие слабости, с которыми сложно мириться, но с его рассудительностью и с его каменным сердцем он никогда не мог стать игрушкой дурных страстей и всегда поступал как истинный дворянин, — в этом я нисколько не сомневаюсь и сочту личным оскорблением, если кто-нибудь, хотя бы шутя, намекнет на такое щекотливое обстоятельство, как, например, подложное завещание или тому подобное… Запомни это, Юлиана! А теперь, я полагаю, нам пора домой: вершины деревьев что-то подозрительно зашелестели; хотя на дворе уже сентябрь, но такая духота, что следует ждать грозы… Наше возвращение будет далеко не таким радостным, как ты недавно описывала, но что поделаешь! Будем довольствоваться тем, что есть.
Она молча повернулась и пошла в домик лесничего за Лео, ощущая внутренний трепет. «Лиана, он ужасен!» — воскликнула в день свадьбы Ульрика, а тогда он был лишь холоден и спокоен. Что бы сказала она, если бы могла видеть эти вспышки гнева, когда его голос и жесты несли в себе угрозу! Однако же Лиана при этом робко молчала. Она была глубоко оскорблена его несправедливостью, но теперь он стал ей понятнее, нежели когда драпировался в напускное безразличие: такова была его натура, помимо воли проявлявшаяся в его описаниях и привлекавшая ее. В противном случае она не могла бы предложить ему дружеские отношения. Но он их отверг. Краска стыда залила бледные щеки Лианы, и она невольно закрыла лицо обеими руками.
Тяжелые свинцовые тучи, предвещавшие бурю с грозой, действительно собирались над Шенвертом, когда наши герои вышли из леса. Майнау, почти все время молчавший, предложил переждать непогоду в охотничьем домике, но Лиана не согласилась, полагая, что гофмаршал будет очень беспокоиться о Лео, и они быстрым шагом пошли через лес. Буря набирала силу. В саду кружились сорванные ветром листья, спелые плоды со стуком падали на землю и катились через дорожку.
Майнау от досады даже топнул, когда, не доходя до замка, они встретили конюха, который доложил вкратце, что верховые лошади герцогини и фрейлины стоят в конюшне: герцогиня отправилась кататься и, по случаю надвигавшейся грозы, заехала в Шенвертский замок.
— Ну разве не радостно мое возвращение в Шенверт? Разве можно ожидать более любезной и более заботливой встречи? — произнес Майнау насмешливым тоном, кивком указывая на крыльцо замка.
