Подбежав к зеркалу, я вгляделась в отражение. Сейчас я даже красивее, чем прежде. Солнце чуть позолотило мою кожу, но она по-прежнему была нежной и гладкой. Покатые плечи, полная грудь, тонкая талия, крутые бедра. Но он помнит меня прежней и ничего не может с этим поделать. Слишком хорошо помнит. Я была ему омерзительна, и не только потому, что уродлива, – я была грязна. Фоулер испоганил меня, мой мозг, мою душу. Жан знал, как Жозе Фоулер и его люди использовали меня, и не мог не испытывать ко мне отвращения. Лафит был натурой тонкой и впечатлительной, и осознание моего позорного прошлого в зародыше губило всякую мысль о близости. Я не винила его. Моя память по-прежнему хранила подробности, от которых меня начинало тошнить. В его глазах я все еще была отмечена печатью былого позора. Я была… скорее животным, чем человеком. Ни один уважающий себя мужчина не захочет иметь дела со скотиной.
Но зачем он старался убедить меня в обратном? Ведь тогда, у зеркала, он сказал… О! Жан прекрасно умеет говорить! Он сказал, что мы остаемся прежними, что бы с нами ни случилось. Он говорил об этом так легко, наверное, потому, что ему никогда мучительно не хотелось забыть, вычеркнуть из памяти какой-то эпизод жизни. Как будто мне было просто затолкать болезненные воспоминания подальше, в закоулки сознания, притвориться, что не было в моей жизни всего этого ужаса, и с надеждой смотреть в будущее, наслаждаясь счастливым настоящим! Но как можно быть счастливой, если ты одинока, если тебя не желает ни один мужчина!
Я отвернулась от прекрасного образа в зеркале. Слезы готовы были хлынуть из моих глаз, но я не дала им воли. Я не стану плакать из-за того, что мужчина не хочет меня. Лучше умереть. Где моя гордость? Я не позволю себе влюбиться в человека, который смотрит на меня как на грязь. Для чего тогда лицемерные разговоры, фальшивые комплименты? Он просто всегда и со всеми женщинами так себя ведет – вот и вся загадка. Его обаяние, столь же изысканное, как и его наряды, – всего лишь часть культивируемого им образа. Да, он отличается от своих людей. Любой из них с удовольствием затащил бы меня в постель, но Жан Лафит ни за что не запятнает свою бессмертную душу слишком близким общением с кем-то… с кем-то вроде меня.
Я металась по комнате и была противна самой себе. Что поделаешь, если он слишком разборчив! И все же я была зла на него: ведь именно он заставил меня, пусть на время, поверить, что случившееся со мной не так уж важно.
Он, должно быть, сразу понял, что я чувствую. Вероятно, он прочел все на моем лице. От этой мысли мне стало так стыдно, что я закрыла лицо руками. Господи, какой стыд! Жан не виноват, что я внезапно воспылала к нему страстью.
В дверь тихонько постучали, и в комнату заглянула служанка.
– Простите, мисси, мистер Лафит велел мне проверить, все ли у вас в порядке. Он думает, что, раз вы не спите, вам что-то надо или, может, что болит…
– Передайте господину Лафиту, что, если его это волнует, он может зайти и выяснить сам, – сухо ответила я.
Девушка испуганно юркнула за дверь.
Мне стало невыносимо жарко и душно. Только этого не хватало: я начала срывать злость на горничных.
Дверь вновь отворилась. Господи, что ей еще надо? Я набрала в грудь побольше воздуху и приготовилась извиниться перед девушкой за грубость. В дверях стоял Жан Лафит и пристально смотрел на меня.
– О, – только и могла сказать я, запахивая на груди пеньюар. – Прости, что побеспокоила тебя. Ты спал?
Жан усмехнулся.
– Нет. Кое-кто в соседней комнате, видно, собрался протереть ковер до дыр. С тобой все в порядке?
– Конечно, – сказала я самым легким тоном. – Откуда взяться неприятностям?
– Причин, как я полагаю, нет. Так почему ты не спишь? Горничная сказала, что ты чем-то расстроена. Вот я и решил проверить.
– И что увидели, господин Лафит? – спросила я, выходя из тени. – Я кажусь вам больной или просто… просто никакой?
Он выглядел сосредоточенным и серьезным.
– Ты не больна, как мне кажется, но от этого тебе не легче. Я чувствую в тебе беспокойство, которого не было раньше. Что случилось? Ты хочешь уехать? Ты здесь несчастна? Я понимаю, тебе не понравилось, как вели себя разгулявшиеся матросы. Пожалуйста, прости их. Они жестоки и грубы, но в конце концов они же разбойники. Они не умеют наслаждаться жизнью так, как это принято у людей законопослушных. Они пьют чашу радости залпом, как дикари, а не отпивают по глотку. Я не знаю, что со мной происходит, – с горечью добавил Жан, помолчав. – Ночь порой творит с людьми чудеса. Ночью хочется думать о чем-то запретном, мысль уносится в заоблачную даль, к неведомым берегам. О чем я говорил? Да, о мужчинах. Их никто не учил, как сдерживать себя, если веселье плещет через край.
– Это то, чему и я не успела научиться. Пожалуйста, не вини их. Я говорила сегодня искренне. Они все мои друзья, и я тронута их отношением.
– Они были счастливы, Элиза. Их не слишком часто хвалят. – Жан довольно долго молчал, прежде чем добавить: – Если причина не в них, значит, во мне? Это так, Элиза?
Жан говорил покровительственно-снисходительным тоном, словно отец с непутевой дочкой. Я готова была его задушить, но что я могла сказать ему? Я злюсь, потому что ты со мной не танцевал? Я отвернулась и как можно увереннее произнесла:
– Думаю, мне надо уехать.
– Пусть будет по-твоему, Элиза. Ты можешь отправиться в Новый Орлеан хоть завтра. Там тебе будет хорошо. Я знаю немало влиятельных людей, которым ты придешься по сердцу, как и нам.
– Вздор, – процедила я сквозь зубы. Жан подошел ко мне.
– Может быть, перед отъездом ты все-таки расскажешь мне, что тебя тревожит, Элиза?
Я молчала.
– Ты влюбилась?
Жан заметил, как я напряглась.
– Я так и знал! В кого, в Пьера? Я слышал, что он говорил, когда танцевал с тобой. Я поговорю с ним…
– Не смей!
Я резко повернулась к нему лицом.
– Ну почему все мужчины такие глупые? Все, все вы слабоумные идиоты! И клянусь, ты, Жан Лафит, самый глупый среди них! Удивляюсь, почему еще твои дела идут так хорошо! Впрочем, ничего удивительного, ведь ты имеешь дело с мужчинами, а не с женщинами. Убирайся отсюда немедленно, говорят тебе!
Я кричала на него с такой яростью, что он невольно отступил на шаг. На лице его появилось растерянное выражение.
– Но… Пьер… Я думал…
– Ты думал! – передразнила я. – Так больше не думай! Говори лучше сам с собой, все равно путного ничего не скажешь. А твои пираты… – Я махнула рукой. – Да ты им в подметки не годишься! По крайней мере они отличат дурное от хорошего и не назовут белое черным, а черное белым, не станут подменять одно другим, как делают некоторые. Даже Пьер… Я гожусь для Пьера, но никак не для вас, не правда ли, ваше величество? – И я отвесила ему издевательский поклон.
