– Неужели действительно ничего нельзя сделать? – огорчилась Прокула.
– Разве если б эти скоты в рясах отступились от своего требования, тогда они не могли бы винить меня, Но они не отступятся. Им неважно вовсе изобличить этого самозванца; напротив, они давно мечтают иметь своего собственного царя, – это обвинение против меня, а они жаждут убийства, потому что Иисус нарушил их закон… Попробую еще, впрочем, – вздохнул он и еще раз поднялся на возвышение.
– Священники, – обратился он серьезным тоном к духовенству, – пусть это солнце будет свидетелем, что не я буду повинен в смерти этого человека. Пусть кровь его падет на вашу голову! Я умою руки и предоставлю вам самим решить, отпустить ли его или распять на кресте.
– Распять! – хором промолвили священники.
– Слушайте, – возвысил голос Пилат, обращаясь к толпе, – в крепости Антонии ожидают казни два разбойника: Тит и Дамах. Там же ждут казни предводитель всей шайки разбойников Варавва, а также Иисус. В ознаменование ваших праздников я хочу, по обычаю, помиловать одного – так вот, скажите, кого вы хотите видеть на свободе – Иисуса Назаретянина, человека честного, или разбойника Варавву?
– Варавву! – крикнули хором священники. – Варавву! – подхватили их возглас левиты и фарисеи. – Варавву! – завыли стоявшие поблизости. – Варавву! – горланила чернь, и слово это, как эхо, передавалось по всей многолюдной толпе, которая не понимала даже, в чем, собственно, дело.
– Скоты, псы паршивые! – ворчал Пилат, с минуту сидел, насупив брови, потом вдруг встал с прояснившимся лицом, осененным новой идеей.
– Ладно, – процедил он, со злорадным ехидством глядя в глаза священникам. – Иисус будет распят вместе с ворами, но чтоб не было сомнения, кто и за что казнен, над крестом будет прибита надпись на языке вашего народа, на моем и на греческом языке, чтобы всем было известно, с каким позором умирает царь Иудейский.
И он начал вслух диктовать центуриону надпись и отдавать приказания, касавшиеся казни.
Вернувшись во дворец, он рассказал Муцию, как он досадил духовенству, и, увидев через окно, что священники продолжают стоять, раздраженно крикнул:
– Клянусь Геркулесом, они мне тут до вечера будут смердеть!
Посланный трибун вернулся с сообщением, что священники просят его отменить надпись.
– Нет! Вот уж что нет, то нет! Надпись останется, пускай убираются вон! – а потом прибавил с чувством удовлетворения: – Не так легко проглотят они теперь смерть Иисуса, как им казалось. Ну, пойдемте закусить. Ты останешься с нами, Муций?
– Пожалуй, хотя правду сказать, вся эта история отняла у меня аппетит – даже к сицилийским миногам. Бедная Мария! Хотелось бы мне знать, что сейчас с нею…
Мария между тем была в это время в Вифании, где действительно застала полный переполох, испуг и торопливое приготовление к бегству.
Поводом к общей панике были доходившие отовсюду слухи, что по наущению фарисеев городская чернь намерена вырезать всех поклонников Иисуса.
И когда Мария рассказала о том, как она выступила перед всем народом на защиту Христа, Симон схватился даже за голову.
– Мы погибли, – вскричал он. – Как это ты решилась, не спросясь совета, легкомысленная, как всегда, безрассудная – ты, ты… – он не мог найти подходящего слова.
– Симон! – посмотрела Мария на старика почти с презрением. – И ты говоришь это, ты, который имел счастье столько раз принимать у себя Иисуса! Если б не твои седые волосы, я бы знала, как тебе ответить. Вы позорно отреклись от учителя, вы позволили схватить его этой шайке, которую могли бы, если бы у вас хватило совести и мужества, разогнать на все четыре стороны. Когда он вернется, пусть попробует кто-нибудь из храмовников прийти сюда – у меня есть оружие, – она вынула и показала сверкающий меч. – Я изрублю всякого, хотя бы то был сам первосвященник в своем священном облачении.
Воинственно выпрямившись, со сверкающими глазами, она стала грозить мечом, обратив свое пылающее лицо к городу. И так и застыла в этой позе, увидев несколько женщин, бежавших с горы. Когда они подошли ближе, она узнала между ними Саломею и Веронику.
Они вбежали с криком и воплем в ворота.
– Осужден, осужден на распятие учитель! – слышен был их вопль, заглушаемый рыданиями.
У Марии упала, точно охваченная параличом, поднятая рука, из омертвевших пальцев выпал меч и брякнул о щебень. Лицо побелело, точно покрывшись инеем, глаза стали мутными и серыми, как свинец. В голове разверзлась точно чудовищная пропасть без дна и границ. Она зашаталась и без чувств упала на землю, как бы пораженная громом.
К северу от Иерусалима, за городом, на расстоянии восьми стадий от стен, между долиной Кедрова и Хиннона, в безводной и пустынной местности находился холм, называемый Голгофой, что означает «череп мертвеца» или «лобное место». Лишь кое-где покрытый высохшей травой и островками увядших стеблей иссопа, изрытый бороздами и впадинами, этот голый холм действительно напоминал собою череп, но его называли так еще и потому, что там совершались обычно казни над осужденными преступниками.
К этому месту, с шумом и гомоном, перемешанным с рыданиями, воплями и причитаниями женщин, устремилась многолюдная толпа, чтобы посмотреть на казнь двух разбойников, Тита и Дамаха, и «царя Иудейского», как гласила надпись, которую несли по приказу Пилата.
Впереди толпы, окруженные сотней легионеров под предводительством центуриона Петрония, шли осужденные; плотно сомкнутый строй рослых римских воинов скрывал их от глаз толпы, и можно было видеть только три колыхавшихся над их головами, сколоченных из суковатых бревен, креста. Те два, что несли по обеим сторонам коренастые и сильные разбойники, подвигались твердо и равномерно, средний же качался с боку на бок и то и дело опускался книзу.
День был знойный, удушливый, но ветреный, и сверкающее солнце время от времени заслонялось тенью пушистых, изодранных по краям, складчатых облаков и темными, как дым, пятнами туч.
Позади отряда сдерживали напор теснящейся черни ряды фарисеев, во главе которых из старейшин шел только фанатик Нафталим и строгий ригорист процедуры Датан, чтоб убедиться собственными глазами, все ли будет исполнено в предписанном законом порядке.
Через эти плотные ряды пыталась пробиться Мария. С обезумевшими глазами, с всклокоченными, точно кипящий янтарь, спутанными волосами, с просвечивавшей от бледности кожей, она все время прорывалась вперед.
– Пустите меня! – кричала она, пытаясь растолкать идущих впереди, и, когда ее не пускали, начинала метаться и призывать на их головы все кары небесные и ругать их последними словами.
