Они упали на нее, заблестели, точно в слезах, и смотрели с высоты – те же, как будто, что прежде, только более любящие, – его очи.
– Христе! – заглушая всеобщий говор, прорезал воздух ее пронзительный, судорожный крик… Она взбежала на холм; грубо отстраненная солдатами, скатилась вниз, вскочила и снова устремилась с раскинутыми руками, точно хотела броситься в его пригвожденные к кресту руки; каждый раз отталкиваемая, она снова и снова возвращалась. Наконец силы покинули ее – она упала и так свернулась в один комок, что, казалось, будто это не живое человеческое существо вздрагивает и стонет, а лишь судорожно трясется куча каких-то лохмотьев, облитая заревом раскидавшихся волос.
Толпа притихла и все с меньшим любопытством смотрела на пытку, которая мало-помалу начинала терять характер мучительного страдания.
Извивавшиеся в судорожных корчах тела разбойников начали коченеть и вскоре почти стали неподвижными, и лишь чуть заметные подергивания, быстрые, непроизвольные движения ввалившихся ребер и закатывавшиеся белки вывороченных глаз свидетельствовали, что они еще живы.
Иисус, казалось, больше уже совсем не страдал. Тело его висело беспомощно, только потухшие глаза не переставали глядеть.
Зрелище становилось настолько однообразным, что толпа зевак стала редеть, и все разбрелись по домам, когда поднялся сильный ветер, свинцовая туча заволокла солнце, землю окутала темно-бурая ночь.
На месте остались только солдаты и группа женщин: Мария Клеопа, мать сыновей Заведеевых, Иоанна, жена Кузы, Вероника и Саломея; из мужчин – Иосиф Аримафейский, получивший от Пилата разрешение убрать тело Иисуса, Никодим и державшийся в стороне Иуда.
Он стоял угрюмый, нервно подергивая плечом, и то взглядывал как будто с укором и презрением на крест, то окидывал хмурым взором скорчившуюся на земле и судорожно вздрагивавшую Марию. Заблистала молния, длительным раскатом пронесся гром, гулким эхом прокатился по горам – и брызнул крупными, редкими каплями дождь. Гроза прошла стороной, и вскоре снова показалось клонившееся уже к закату яркое солнце.
Когда, придя в чувство от дождевых капель, Мария подняла остекленелый взор, глаза Иисуса были уже почти совсем мутны. Он шептал что-то почерневшими губами, и она видела, как легионер, смочив губку водой, подкисленной уксусом из своей фляжки, подал ему ее на длинном стебле иссопа. Христос жадно высосал ее, и как будто на минуту к нему вернулось сознание.
В измученных его глазах засветился чуть заметный огонек.
– Силы мои… вы покинули меня! – промолвил он, а потом все тело его передернула судорога, и из груди вырвался раздирающий, полный отчаяния крик:
– Боже… Боже, зачем ты покинул меня?!..
И с этим мучительным укором, что и бог оставил его, голова его беспомощно упала на грудь, и на посиневших губах выступила кровавая пена.
Мария слушала этот крик и каждое его слово, но не была в состоянии понять, что они означают. Все улетучилось из ее мысли, как дым, она превратилась точно в один клубок издерганных нервов, до того измученных, что она не в состоянии была больше страдать; она дошла до последних пределов муки, и в душе ее наступил момент холодного оцепенения.
Между тем приближался канун субботы, который был бы осквернен, если б казнь не была прекращена. Эта суббота к тому же считалась особенно торжественной, так как приходилась в Пасху. Поэтому по просьбе евреев было решено ускорить смерть осужденных посредством сокрушения голеней, приема, который римляне применяли к рабам и военнопленным.
По приказу Петрония легионеры сокрушили кости разбойникам; когда же они подошли к Иисусу, они увидели, что он уже мертв; однако, чтобы быть вполне уверенным, один из них всадил ему копье в левый бок, около груди.
Потекла кровь, и в тот же миг воздух разодрал нечеловеческий крик Марии, которая, прорвав цепь воинов, припала к подножию креста и так крепко обхватила руками столб, что два легионера не могли ее оттащить.
– Оставьте ее, – сказал центурион. Он приказал снять тела разбойников и, прочитав распоряжение Пилата, оставил тело Иисуса на попечение Иосифа; дал сигнал рожком, выстроил ряды и направился со своим отрядом в город.
– Встань, Мария! – начали уговаривать Магдалину женщины. – Надо снять тело и похоронить пока в гробнице Иосифа. После субботы, – говорили они рыдая, – мы придем его набальзамировать. Сейчас мы только пересыпем пелены миррой и алоэ, которые принес Никодим… Встань, Мария, – нежно уговаривали они ее.
Но, видя, что она молчит и не шевелится, они подняли ее общими силами.
– Кто вы? – посмотрела она на них дикими глазами и, увидев лежавшее на земле тело, снова упала и прильнула запекшимися губами к зиявшей в боку ране. Струившаяся в этом месте, как будто из самого сердца, кровь была еще тепла. Мария долго высасывала ее, а потом, как безумная, стала ползать по земле вокруг тела, как будто ища других ран. Она целовала изодранные гвоздями руки, пробитые ноги, выпила кровавую пену с его губ…
– Мария, мы должны похоронить его до наступления субботы, – пробовал объяснить ей Никодим.
– Что ты делаешь? – рыдали женщины.
Наконец оторвали насильно ее судорожно сплетенные вокруг бедер Иисуса руки и опять поставили ее на ноги.
Мужчины закутали тело Христа в погребальные пелены и понесли к недалеко находившейся, недавно высеченной в скале гробнице. Женщины шли, причитая, и вели под руки ступающую, как будто в сомнамбулическом сне, Магдалину.
Ее омертвелые глаза светились, как гнилушки. Бледное, точеное, как камея, лицо все было покрыто белыми пятнами, точно измазано гипсом, вокруг алых губ горели красные дуги запекшейся крови.
Когда Иисуса положили в пещеру и задвинули камень, Мария, как только ее отпустили женщины, опустилась на колени и с тихим стоном, похожим на писк раздавленной птицы, прижалась головой к каменной плите, по поверхности которой рассыпались ее распущенные волосы, точно золотые лучи.
Уже был вечер, наступала светлая ночь, почти без звезд, меркнувших в сиянии полнолуния.
– Пойдемте домой, уже пора, – прервал торжественную тишину Никодим.
– Пойдем, Мария! – упрашивала Саломея.
Мария без движения оставалась на коленях, застыв и как будто вросши в каменную плиту.
– Оставим ее, пусть выплачет свою печаль, в ночной прохладе отойдет ее измученное сердце, – промолвил с сочувствием Иосиф.
– Как же мы оставим ее тут одну! Вы видите, она беспомощна, как сирота, и может тут еще умереть.
– Хуже всего, что она не плачет, – заливалась слезами Вероника.
– Я присмотрю за ней, – неожиданно заявил Иуда. – У меня время свободно! Меня никто не ждет с пасхой! – хмуро усмехнулся он.
