Через несколько недель, когда я уже поправилась окончательно, ко мне пришла Белль, держа в руках свежий номер «Газетт».
– Видела? – спросила она, отметив ногтем абзац на первой странице. Это была колонка новостей. Там сообщалось, что капитан Джон Чартерис из третьего гусарского полка попал в уличную драку с двумя пьяными матросами, был зверски избит и брошен. Раны его оказались не смертельны, но ему, без сомнения, придется оставить военную службу. Далее репортер сетовал на беззаконие, воцарившееся в военно-морском флоте, и вопрошал правительство, что оно намерено предпринять в этой связи.
Но дальше я уже не стала читать. В голову мне закралась страшная мысль. Я вспомнила необычную суету, царившую на кухне в течение нескольких последних дней. Запах стряпни наполнял дом гораздо чаще, чем обычно. После ухода Белль я, прихватив газету, отправилась на кухню. Я резко распахнула дверь, и все мои опасения немедленно подтвердились: прочно обосновавшись за столом, двое младших Маунтов усердно поглощали красовавшуюся перед ними гору пирожков, а Марта и Энни – моя вторая кухарка – с гордостью следили за их трапезой.
– Добро пожаловать домой! – с вызовом проговорила я. – У вас двоих отпуск в одно и то же время – какое необычайное везение!
Я бросила взгляд на Марту, которая, в свою очередь, спокойно смотрела на меня. Заговорил старший из ее сыновей:
– Да, пока нет боевых действий, нас часто отпускают. А почему бы и нет, коли есть возможность? Здорово, что и мама, и Энни – в одном доме. Вы ведь знаете: она моя невеста, – и он с нежностью посмотрел на девушку.
– Интересно, знаете ли вы двое что-нибудь об этом? – протянула я им газету, указав на тот самый абзац.
Водя пальцем по строчкам, старший из Маунтов медленно прочитал сообщение собравшимся, а затем покачал головой и очень серьезно сказал:
– Ужасно, просто ужасно. Тэд, ты ничего об этом не слышал?
Его младший брат насмешливо покачал головой. Три пары темных глаз простодушно смотрели на меня.
– Тут говорится про пьяных матросов. Да, мэм, некоторые из наших братишек действительно бывают грубоваты. Но разве можно их упрекать? Выпивка творит с человеком страшные вещи, вот что я скажу.
Нечего и говорить, что ни один из сыновей Марты не прикасался к спиртному – они слишком боялись матери.
Читавший аккуратно вернул мне газету.
– Надеюсь, этот офицер не был вашим другом? – вежливо осведомился он.
Я сдалась. «Дубовые сердца у наших кораблей, дубовые сердца у наших моряков», – эта строчка из старинной песни всегда ассоциировалась у меня с младшими Маунтами. Я понимала: бесполезно спрашивать, почему разбиты костяшки на их руках, – мамочка наверняка предусмотрительно научила их, что отвечать и на этот вопрос. Этих парней ничем не прошибешь. Вот уж действительно: дубовые сердца!
В тот раз Джон Чартерис выжил, а юных Маунтов так и не поймали. Но, возможно, Чартерису лучше было бы умереть под их мстительными кулаками, поскольку после вынужденной отставки, ища удовлетворения своих извращенных инстинктов, он опускался все ниже и ниже, пока наконец не подхватил страшную форму сифилиса от какой-то шлюхи с Друри-лейн и не умер, прикованный к постели, заживо сгнив, крича от боли и окончательно потеряв рассудок. Но к тому времени я уже и думать забыла о Чартерисе, поскольку в мою жизнь вернулся Дэвид Прескотт. Он появился тихо, как не умел больше никто, осмотрелся и, насколько позволяла ему служба в Вулвике, стал неотъемлемой частью круга, собиравшегося у меня по вечерам.
Это было удивительно тихое и мирное время. Ни один из нас ни разу не упоминал о том вечере в Танбридж-Уэллсе, и никогда мы не были так близки, как теперь. Мы, словно игроки в шахматы, осторожно выясняли сильные и слабые стороны друг друга, измеряя глубину чувств и мыслей другого. Рядом с нами всегда толпились люди, но порой казалось, что мы находимся наедине, в каком-то магическом круге, который ему удавалось создать вокруг нас. Постепенно мы узнавали друг друга все лучше. Как бы ни развивались в дальнейшем наши отношения, мне хотелось, чтобы все шло естественным путем, поэтому с Дэвидом я никогда не прибегала к тем ухищрениям, которым обучило меня мое ремесло. Это могло оттолкнуть его, а я ни за что на свете не согласилась бы теперь потерять этого человека. Время от времени я, признаюсь, флиртовала с другими офицерами, чтобы посмотреть, смогу ли я разжечь в нем ревность. Однако жизнь так вымуштровала Дэвида, что он умел полностью контролировать свои чувства. Я понимала, что мне удалось спровоцировать его, только тогда, когда глаза его темнели и он покидал компанию раньше обычного. И в такие моменты я проклинала себя за собственную глупость. Я знала, что люблю его, и знала, что рано или поздно мы окажемся вместе, но не торопилась. Мне было известно абсолютно все о том, что называется страстью, и я была сыта этим по горло. Теперь мне хотелось нежности и доброты, чтобы меня баловали, чтобы за мной ухаживали. Именно это и делал Дэвид в присущей ему мягкой манере.
Его история, как выяснилось мало-помалу, была весьма обычна для нашего времени. Он происходил из хорошей семьи на западе страны, но ему не повезло в том, что он оказался младшим сыном младшего сына в семье его деда. Отец его был деревенским юристом, получавшим достаточно, чтобы обеспечить своим сыновьям хорошее образование, однако для блестящей карьеры денег явно не хватало. Мать Дэвида умерла, когда он был еще ребенком, и отец женился вторично. Мачеха, насколько я поняла, оказалась неплохой женщиной, но с достаточно жестким характером и не любившей нежностей, поэтому Дэвид с детства привык уходить в себя и сдерживать эмоции. Когда отец умер, его дело унаследовал старший брат Дэвида, и денег хватило только на то, чтобы Дэвид купил себе либо самый нижний офицерский чин, либо духовный сан. Он выбрал первое, так как, по его собственным словам, предпочел жизнь бедного солдата жизни бедного священника.
Именно в этом чине он принял участие в заключительной стадии американской войны. Там он и получил раны, которые навсегда оставили шрамы на его теле, – от взорвавшейся пушки, как он сказал. Поэтому Дэвиду не пришлось повоевать как следует, но он был этому только рад: побывав в Америке, он проникся огромным уважением к тамошним колонистам и много говорил об укладе их жизни, о плодородии этой страны, которая произвела на него очень глубокое впечатление. Он считал, что англичане могли бы многому поучиться у американцев.
Поначалу он рос в армии довольно быстро благодаря своим способностям как в военной теории, так и в практике. К двадцати шести годам Дэвид уже стал капитаном. На этом чине он и застрял, поскольку высшие должности в артиллерии, как и в других родах войск, были доступны только для тех, кто обладал толстой мошной или связями в высших сферах. Кумовство тогда, как, впрочем, и сейчас, было в порядке вещей. А Дэвид не обладал ни деньгами, ни покровителями, поэтому так и остался капитаном, в то время как бездари, тупицы и бездельники, которые не могли похвастаться ничем, кроме титула, командовали им. Ему пришлось научиться сдерживать свои юношеские порывы. Он не мог позволить себе роскошь спорить с начальством из опасения навлечь на себя его гнев, ведь ему приходилось содержать семью. Поэтому капитан Прескотт привык выполнять свою работу насколько возможно незаметно, все время оставаясь в тени и надеясь, что когда-нибудь ему еще выпадет шанс сделать что-то стоящее. Слыша покорность в его голосе, когда он говорил об этих вещах, я была готова передушить все командование британской армии и в щепки разнести всю прогнившую систему, на которой та покоилась.
