А сама Роксолана действительно мчалась к валиде-султан. У двери ее остановил евнух Хафсы:
– Валиде-султан уже собирается спать.
– Ничего, меня выслушает!
Евнух заступил вход; он огромный, рыхлый, Роксолана по плечо, хоть ползком между ног проползай. Но она ползать не намерена, зашипела так, что у евнуха остатки волос поднялись дыбом:
– Пошел прочь! К черту!
Последнее заорала уже по-русски, евнух отскочил, не зная, чего еще ждать от этой бешеной, хотя должен бы погибнуть, но не пустить ее к валиде без разрешения.
Хафса действительно намеревалась ложиться. После ухода Хуррем она отправила прочь и кизляр-агу, говорить ни о чем не хотелось. Никакие уловки не помогали, зеленоглазая колдунья продолжала властвовать над душой султана. Оставалось надеяться на одно – что не выживет при родах. Но до этого еще далеко, придется потерпеть…
Валиде сокрушенно вздохнула: не просто терпеть, а делать вид, что озабочена ее здоровьем, что ждет не дождется появления внука или внучки из ее пуза.
Вдруг у дверей покоев раздался какой-то шум. Хафса кивнула служанке:
– Посмотри, что там.
Но рабыня не успела – дверь рывком распахнулась, и на пороге возникла та, которой были заняты мысли валиде. Не нужно обладать большой наблюдательностью, чтобы понять, что Роксолана в бешенстве.
– Что случилось, Хуррем? Почему ты врываешься ко мне среди ночи?
– Мне нужны свои слуги.
– Тебе мало служанок? Но даже если трех недостаточно, разве это повод, чтобы вот так шуметь?
– Я куплю себе служанок сама, таких, которым буду доверять!
– Этим занимается кизляр-ага.
Валиде начала злиться: что себе позволяет эта нахалка? Разве получение письма от Повелителя, пусть и с объяснениями в любви, повод, чтобы так беситься?
Кизляр-ага, легок на помине, уже вкатывался в комнату собственной персоной. Его успели предупредить, что Хуррем с криком помчалась к валиде. Боясь еще какого-нибудь скандала, несчастный евнух поспешил за ней. Вовремя… Он двигался, как перекати-поле, бочком и бесшумно, возник на пороге покоев, как мираж, но был сразу замечен обеими женщинами.
– Вот он и отправится завтра со мной на рынок покупать рабынь.
– Что ты себе позволяешь?! Пока еще я распоряжаюсь в гареме.
Но Роксолана просто не желала прислушиваться, она чувствовала, что если сейчас отступит, то потеряет все.
– У меня будет свой евнух, даже два. Их я тоже выберу сама! Свои служанки и свой повар!
– А своего дворца тебе не нужно?
– Хорошо бы, но это потом.
Темные губы валиде стали совсем черными, сжались в узкую полоску, сквозь которую с трудом прорывались звуки:
– Почему я вообще должна выслушивать твои наглые требования? Ты будешь жить как все! Скажи спасибо за то, что тебе создали и такие условия.
– Почему? Потому что на моей постели можно найти вот это!
Она швырнула простыню на ковер, а когда кизляр-ага метнулся, чтобы поскорей забрать ткань, фыркнула:
– Осторожней, кизляр-ага, там битое стекло. Тонко битое, осколки как иглы.
Евнух шарахнулся в сторону.
У валиде в покоях света больше, чем у Роксоланы в спальне, сразу стало видно, как поблескивают осколки, запутавшиеся в волокнах ткани.
Хафса опомнилась не сразу, сдавленно поинтересовалась:
– Кто это сделал?
Роксолана дернула плечом:
– Мне все равно. Но с завтрашнего дня ни одна служанка из прежних не подойдет ко мне ближе пяти шагов! И в тех комнатах я тоже не останусь! А Повелителю напишу, что нашлись те, кто пожелал погубить его будущего сына, и те, кто не защищает…
Она повернулась на каблуках и вышла. Мгновение валиде-султан и кизляр-ага смотрели друг на дружку, потом Хафса сделала знак, и евнух метнулся следом за строптивой наложницей.
– Хуррем! Хуррем, да подожди ты! Ну кто тебе сказал, что тебя не защищают?
Роксолана остановилась как вкопанная, от чего евнух налетел на нее и снова потерял чалму, правда трубочка на сей раз не выпала.
– А кто защищает, ты, что ли? Ну, расскажи, что ты хоть раз сделал для моей защиты? Спас, когда избивала Махидевран?
– Да, – приосанился кизляр-ага, – если бы не я, она бы тебя убила.
– Но ты допустил, чтобы подбила глаз.
– Хорошо, забудем старое. Чего ты хочешь, новых рабынь? Выбери, их вон сколько в гареме.
– Кизляр-ага, ты же не глухой…
Голос Роксоланы стал почти медовым, но в нем слышались угрожающие нотки, от которых у евнуха по спине бежали мурашки.
– Ты прекрасно слышал все, что я сказала валиде-султан. Я не верю ни одной рабыне гарема, всех: и рабынь, и евнухов, и даже повара – куплю себе сама. Потому что хочу выполнить наказ Повелителя.
– Какой?
– Какой? Родить ему сына! И горе тому, кто помешает мне сделать это. Ты понял?
Кизляр-ага понял другое – в гареме начинается время Хуррем. Исчезла та нерешительная девчонка, куда-то девались ее смущение и робость, перед евнухом стояла тигрица, защищающая себя и детеныша в своем чреве.
Словно подтверждая это, внутри снова требовательно толкнулся ребенок. Роксолана приложила руки к животу:
– Да, мой маленький, твоя мать все слышит, не толкайся. Я больше не буду кричать. Если меня к этому не вынудят.
– Он, – евнух кивнул на живот, – уже шевелится?
– Да, – горделиво вскинула голову Роксолана, – и все понимает и запоминает, понял? И когда станет султаном, тебе припомнит.
Снова повернулась и направилась к себе.
Зря она это сказала, потому что кизляр-ага усмехнулся: станет султаном! Придумает же такое. Да перед ним целая толпа старших сыновей Повелителя.
И вдруг евнух даже икнул от неожиданной мысли. Ведь отец Повелителя тоже был младшим сыном, которому никогда не пророчили трон, и сам Сулейман тоже младший и последний в очереди. В жизни может повернуться по-всякому, а с этой лучше не связываться. Кто это ей насыпал в постель битого стекла?
Кизляр-ага поторопился обратно в комнаты валиде: нужно распорядиться, чтобы убрали стекло с ковра, не ровен час пострадает валиде-султан. И ведь эту бешеную не обвинишь: она стекло у себя обнаружила.
А Роксолана вернулась в свои комнаты. Пока бежала к валиде, ругалась там, потом беседовала в коридоре с кизляр-агой, не думала, что будет дальше. А теперь пришлось. Завтра она настоит на том, чтобы отправиться с кизляр-агой на невольничий рынок и выбрать себе тех, кто придется по душе. Но сегодня-то что? Что делать с Гюль?
Приказала евнуху у дверей:
– Позови Гюль.
– Она в комнате, госпожа.
– Я не разрешила никого пускать!
– Но она ваша служанка. Она не чужая.
– Никого – значит никого!
Может, если бы не было этого нарушения, не испытала бы нового прилива злости. Гюль действительно была в комнате, не в спальне, а в первой.
