Его пальцы скользнули по кружевной косынке, которая была на ее шее, по хрупким ключицам и нежной груди. Ее грудь возвышалась всего лишь в нескольких дюймах от его пальцев. В нескольких дюймах… Его тело ныло и горело, сердце гулко отсчитывало мгновения, которые словно бы остановились, когда он принимал решение. Ее маленькая рука, все более и более пробуждающая в нем откровенность, скользнула по его плечу и осталась лежать на его груди, там, где тяжело билось сердце. Он сделал глубокий судорожный вдох, и ее запах, невинный и неприкрашенно женский, как. наркотик, наполнил влажный воздух.
«Я буду добр к тебе, Энджел, — думал он. — Только позволь мне быть с тобой…»
Ее губы раскрылись, и Адам был бессилен совладать с собой. Он обхватил руками ее голову, наклонился К ее липу, и тут экипаж остановился.
Их губы так и не встретились.
Он не мог отпустить ее. Он услышал скрип рессор, когда кучер начал отсоединять кузов экипажа. Ее глаза искали его глаза, ожидая и желая. Она прошептала:
— Отведи меня снова в свою комнату, Адам. Я могла бы… Позволь мне быть твоей женщиной.
Стук сердец. Свернувшаяся в спираль, вызывающая трепет потребность.
— Ты действительно этого хочешь, Энджел? Быть моей женщиной, как твоя мать была женщиной Кэмпа Мередита?
Она не отпрянула, она оставалась все в той же позе. Но все в это мгновение кончилось, он увидел это в ее глазах.
Адам отдавал себе отчет в своих словах, он видел, что его слова вонзаются в нее, как маленькие отравленные стрелы. Но он не мог остановиться. Время застенчивости и игр прошло, все зашло слишком далеко. Его пальцы сжали ее голову, и он хрипло произнес:
— Я научу тебя любви, Энджел. Я покажу тебе лучшее, что может быть между мужчиной и женщиной, лучшее, что может быть вообще. Я сделаю тебя моей женщиной, и ты не будешь разочарована. Но я должен знать. Ты действительно этого хочешь?
Энджел медленно отстранилась от него и сидела в строгой, гнетущей тишине, пока не подошел кучер, чтобы открыть дверь. В голове у нее царили хаос, смятение, потрясение, но не по той причине, по которой он думал. Он что, хотел ее обидеть? Он думал, что она пришла к нему сейчас так же, как тогда, в поезде, чтобы посмеяться над ним, чтобы наказать себя за то, что она оказалась дочерью шлюхи, и наказать его за то, что он заставил ее узнать об этом? То, что он думал, почти не имело значения. Потому что его слова не обидели ее, и она смутилась не из-за того, что он отверг ее — если он сделал именно это. Она вдруг внезапно поняла что-то, что ей было неприятно, это бушевало в ней и будоражило ее чувства.
Разве ее мать чувствовала то же самое, когда легла в постель с тем бандитом? Понимала ли она так же четко, как отличала день от ночи, что этот человек погубит ее, или ее сердце так же таяло, когда он касался ее, и так же взрывалось от страсти, когда она смотрела на него? Она так же чувствовала себя опустошенной, когда его не было рядом, и она верила, что одна ночь в его объятиях стоила того, чтобы потерять весь мир?
Потому что Энджел все это чувствовала. Потому что чувства, которые пробудил в ней Адам Вуд, были бурными, не подчиняющимися воле, лишенными какого-либо здравого смысла. Она отказывалась доверять ему — но он был наиболее заслуживающий доверия человек из всех живущих на земле. Она презирала его спокойную силу и его ровный нрав, но она целиком и полностью полагалась на них. Она ненавидела его за то, что он с ней делал, но он всегда был в ее душе, был под ее кожей, и она хотела его — сейчас или на всю жизнь, она просто хотела стать частью его.
И если бы внутри ее рос и шевелился ребенок, что бы она сделала, куда бы она пошла? Стала ли бы она об этом думать в тот момент? Решила ли бы она в тот момент-, что все это стоило того?
Она узнала ответ на эти вопросы. Это было тяжело и причиняло ей боль, но теперь она знала ответ.
* * *
Адам проводил Энджел в ее номер, и она больше не смотрела на него. Его кожа натянулась, у него пересохло в горле, и каждая частица его тела все еще была напряжена от желания, и пустота потери почти поглотила его. Он хотел сказать, что ему жаль, но ему не было жаль. Он хотел попытаться заставить ее понять, но он сам не понимал.
Он открыл дверь и тронул ее за плечо.
Она повернулась, чтобы взглянуть на него, и вдруг внезапно отпрянула в сторону. Нет, это кто-то резко отшвырнул ее от него, и она влетела внутрь комнаты с ужасом на лице. Адам бросился к ней, и дверь за ним захлопнулась. У него было полсекунды на то, чтобы бежать за револьвером, которого не оказалось на бедре, а потом яркий белый свет взорвался в его голове.
Они застали ее врасплох. Этого бы не случилось, если бы ее рефлексы не были притуплены усталостью и скорбью, если бы ее так не отвлекли будоражащие, приводящие в смущение мысли, если бы ее разум не дрогнул от воспоминаний о прикосновении Адама. Но перед тем как она смогла вскрикнуть, или дать им отпор, или нагнуться за ножом, который, даже когда была нарядно одета, она носила, прикрепив к внутренней стороне бедра, в ее рот запихнули кляп, грубо толкнули ее на пол вниз лицом, руки дернули за спину, и она почувствовала, как веревка больно врезалась в запястья.
Все, что находилось в ее номере, было разодрано в клочья. Матрас почти стащили с кровати, столы и стулья были перевернуты, ящики бюро поставлены перпендикулярно, скудное содержимое шкафа было разбросано по всей комнате. Ее глаза в панике искали Библию, которая, хотя и валялась на полу, у Пала, не раскрывшись. Крест! Даже еще не узнав тех двоих с поезда, она поняла, зачем они пришли. Она несколько дней не видела крест, иногда в долгие, темные, пустые дни она вообще забывала о нем. Но теперь они за ним пришли.
Но они его не получат. Адам… Адам лежал ничком возле двери и не шевелился, и вид темно-красного пятна, окрасившего золотистые волосы на затылке, заставил ее сердце учащенно забиться от страха, заставил целый мир померкнуть в неумолимом ужасе. Нет. Он не умер. Он поднимется, в любой момент он поднимется и придет ей на помощь, так, как всегда приходил. Но он не двигался.
«Адам! — кричала она про себя. — Адам, не умирай, пожалуйста, не умирай! Пожалуйста, вставай, ты нужен мне!»
Но кляп, которым они заткнули ей рот, давил на ее язык и затруднял дыхание, и она не могла проронить ни звука.
Один из нападавших грубо, за волосы, поднял ее на ноги, и ее глаза потемнели от боли. Ее посадили в кресло. Руки были больно отведены за спину, но она не пыталась освободиться. Ее взгляд был устремлен на Адама, и в этом взгляде были и просьба, и мольба…
Другой человек, у которого рука лежала на оружейном ремне, сильно прижал ствол револьвера к ее виску.
