Отец Бартоломеу Лоуренсо был доволен добычей, за один день, походив наудачу по городу, удрученному болезнью и трауром, набрали двадцать четыре воли, прибыток немалый. По прошествии месяца их число перевалило за тысячу, и священник решил, что такой подъемной силы для одного шара достаточно, а потому вручил Блимунде второй стеклянный сосуд. В Лиссабоне уже поговаривали об этой чете, разгуливают по всему городу, не боясь заразиться, она впереди, он позади, и когда приходится ей пройти перед ним, в доме ли, на улице ли, она всегда опускает глаза, и так изо дня в день, но если случай этот не возбудил ни особого удивления, ни особых подозрений, то лишь потому, что пошел слух, что оба наложили на себя такую епитимью, сей стратегический ход измыслил отец Бартоломеу Лоуренсо, как только слухи пошли. Будь у него воображение посмелее, он представил бы таинственную чету в виде двух посланцев неба, которые облегчают умирающим переход в лучший мир, подкрепляя действие Евхаристии, несколько ослабленное непрерывным употреблением. Пустяка довольно, чтобы погубить репутацию, малости достаточно, чтобы составить оную либо перекроить на новый лад, все дело в том, чтобы найти верное средство воздействия на доверчивость либо интересы тех, кто окажется в роли эха, бессознательно или по расчету.
Смертельные случаи становились все реже, люди стали умирать и от других болезней, и когда эпидемия кончилась, было в сосудах две тысячи воль. И тогда Блимунда слегла. Ничего у нее не болело, и жара не было, она только исхудала до крайности и кожа ее стала смертельно бледной, почти прозрачной. Она лежала на тюфяке, не открывая глаз, дни и ночи напролет, но не так, как лежат, когда спят либо отдыхают, веки ее трепетали, а на лице было выражение агонии. Балтазар не отходил от нее, отлучаясь, только чтобы приготовить еду да удовлетворить естественные потребности. Отец Бартоломеу Лоуренсо приходил сумрачный, садился на табурет и просиживал так часами. Временами казалось, он молится, но нельзя было разобрать, что за слова он бормочет и к кому обращены они. Он перестал их исповедовать, и оба раза, когда Балтазар, полагая, что обязан это сделать, смутно намекнул, что грехи, скапливаясь, забываются, священник ответил, что Бог читает в сердцах и не нуждается в том, чтобы кто-то отпускал людям грехи от Его имени, и будь грехи столь тяжки, что не сойти им с рук безнаказанно, то придет кара кратчайшим путем, если Богу угодно будет, либо же будет объявлен приговор в день Страшного суда, если только добрые деяния не искупят зло, а быть может, все завершится всеобщим прощением либо всеобщим наказанием, знать бы только, кому выпадет на долю покарать или помиловать самого Бога. Но, глядя на Блимунду, истощенную и отрешенную от мира, священник кусал себе ногти, раскаиваясь в том, что по его воле Блимунде приходилось внимать настойчивым зовам смерти столь непрерывно, что собственная ее жизнь, как видно, пошла на убыль, искушаемая соблазном погрузиться в небытие без всякой боли, словно нужно было только разжать пальцы, еще хватавшиеся за этот мир.
И когда священник ежевечерне возвращался в город по темным дорогам и тропинкам, спускавшимся к Санта-Марте и Валверде, он желал в полубреду, чтобы напали на него в пути злоумышленники, а то и сам Балтазар, вооруженный проржавелою шпагою и смертоносным клинком, он отомстил бы за Блимунду, и все было бы кончено.
Но в эту пору Балтазар Семь Солнц уже лежал рядом с Блимундой Семь Лун, обнимая ее здоровой рукой и шепча ее имя, звуки его пронизывали огромную темную пустыню, населенную тенями, им требовалось много времени, чтобы добраться до цели, с трудом развеяв эти тени, и вот уже губы ее шевелились с усилием, произнося, Балтазар, снаружи слышался шелест листьев, иногда крик ночной птицы, буди благословенна, ночь, ты прячешь и прикрываешь уродливое и прекрасное единым плащом, равнодушная ко всему, ночь, вековечная и неизменная, приди. Дыхание Блимунды становилось ровнее, знак, что она уснула, и Балтазар, измученный тревогою, тоже засыпал, чтобы сон вернул ему смех Блимунды, что сталось бы с нами, если бы нам не виделись сны.
Часто во время болезни, если то была и вправду болезнь, может быть, просто-напросто собственная воля Блимунды, нашедшая себе убежище в тайниках ее существа, медленно возвращалась обратно, так вот, часто появлялся в усадьбе Доменико Скарлатти, вначале только чтобы проведать Блимунду, узнать, не наступило ли наконец улучшение, затем разговоры его с Балтазаром стали более долгими, а как-то раз он снял покрывало с клавесина, сел за него и стал играть, музыка была нежная и мягкая, боязливо срывалась со струн, дрожавших так слабо, словно их задела крылом бабочка, которая парит неподвижно в воздухе, потом взлетает вверх и тут же снижается, и звуки эти как будто не связаны с пальцами, что снуют по клавишам, догоняя друг друга, как может быть, чтобы пальцы порождали музыку, если у клавиатуры есть первая клавиша и последняя, а у музыки нет ни конца, ни начала, пришла она из мира, что по ту сторону от левой руки моей, уйдет в мир, что по ту сторону от правой руки моей, по крайней мере в распоряжении у музыки есть две руки, а у иных богов всего лишь одна. Быть может, этого лекарства и желала Блимунда, на него в глубине души уповала, ведь каждый из нас сознательно лишь на то уповает, что ему уже известно, или похоже на нечто уже известное, или на то, что, по слухам, приносит пользу, уповаем мы на язык святого Павла, да только за время повальной болезни прибрежный песок был весь просеян сквозь сито, на плоды полевой вишни, на гордониевы пилюли, на корень чертополоха, на французский эликсир, хоть, может, это всего лишь безобидная мешанина, от которой та польза, что нет вреда. Блимунда не ожидала, наверное, что при звуках музыки расширится грудь ее от вздоха, который сопутствует лишь смерти да рождению, наклонился над нею Балтазар, боясь, что возвратившаяся было жизнь тут же ее покинет. В ту ночь Доменико Скарлатти остался в усадьбе, играл до самого рассвета, и Блимунда открыла глаза, слезы медленно катились у нее по щекам, будь здесь медик, сказал бы он, вероятно, что выходят дурные гуморы из зрительного ее нерва, расстройство коего вызвано тем, что было оскорблено ее зрение, может быть, так оно и есть, может быть, слезы и в самом деле всего лишь средство, облегчающее муки, причиненные оскорблением.
В течение недели ежедневно, невзирая на дожди и ветры, добирался музыкант по жидкой грязи дорог в Сан-Себастьян-да-Педрейра и играл по два-три часа, покуда Блимунда не окрепла настолько, что смогла вставать, она садилась возле клавесина и слушала, еще очень бледная, и погружалась в музыку, словно в глубины моря, но мы-то знаем, что по морям она не плавала, крушение она потерпела не на море. А затем здоровье восстановилось очень скоро, если только оно и в самом деле изменяло ей. И поскольку музыкант больше не появлялся, то ли из тактичности, то ли потому, что его удерживали в Лиссабоне обязанности капельмейстера, коими он, возможно, пренебрегал все эти дни, и уроки музыки, временное прекращение которых вряд ли огорчало инфанту, Балтазар и Блимунда заметили, что отец Бартоломеу Лоуренсо исчез и глаз не кажет, и это их обеспокоило. Однажды утром, когда распогодилось, они направились в город, идя на этот раз рядом, и во время разговора могла Блимунда глядеть на Балтазара и видела только его самого, тем лучше для них обоих. Люди, которых встречали они дорогою, были словно запертые ларцы, словно сундуки под замком, неважно было, улыбаются они либо насуплены, незачем тому, кто смотрит, знать о том, на кого он смотрит, более, чем этому последнему ведомо. А потому Лиссабон казался таким безмятежным, несмотря на выкрики уличных торговцев, на перебранки соседок, на перезвоны колоколов, на выкрики тех, кто молится перед нишами со статуями святых, на звуки фанфар, доносящиеся с одной стороны, на барабанный бой, доносящийся с другой, на пушечные выстрелы, возвещающие о прибытии и отплытии кораблей на Тежо, на бормотанье нищенствующих монахов и звяканье их колокольчиков. У кого есть воля, тот пусть держит ее при себе и пользуется ею, у кого нет оной, пусть выходит из положения как может, Блимунда больше слышать об этом не хочет, набрала, сколько нужно было, и хватит с нее, она одна знает, чего ей это стоило.
