– А император что? – затаив дыхание, спросил Гриня.
– Да ничего, посмотрел сурово, а потом рассмеялся и спросил: а коли ты бы не узнал меня, продал бы запретное?
– А Василий что?
– Василий – не дурак, – загадочно усмехнулся студент. – Сказал: литографию вашей супруги или великой княжны Марьи Николаевны – продам, и тюрьмы не забоюсь. Тот хохотать… но портрет дочери купил и ушел, да еще и спасибо сказал.
У Грини зашумело в ушах.
– А что, – пробормотал он, – портреты эти… они запретные?
– Да вот ведь фокус, – горячо воскликнул студент, – портреты печатались, а на развалах их продавать запрещали. Там же книжки на рогожах лежат, снег на них падает, дождик капает, пыль наносит на венценосные лица… Кому-то из властей предержащих удалось усмотреть в сем непочтение к их величествам и их высочествам. Только в магазинах можно продавать портреты! А между тем многим охота портрет государя или государыни и красавиц наших, великих княжон, в доме иметь. В лавках же и магазинах цены кусаются, и пребольно! Поэтому и ходебщики, и торговцы на развалах портреты продают из-под полы. Вот и его величество такой же купил. Ох, сударь, что-то заболтал я вас! – вдруг спохватился студент. – Покупателя от вас отбил выгодного…
– Да не волнуйтесь, – махнул рукой Гриня. – Воротится Ильин ко мне, никуда не денется. Таких шелков да по такой цене, как у нас в лавке, во всем Гостином дворе не сыщешь, хоть все линии обойди.
Он как в воду глядел – двери распахнулись, показались две дородные фигуры – будочника и его жены. Выражение лиц они имели самое безразличное – словно выходили свежим воздухом подышать, а теперь вернулись довершить сделку. Студент суетливо схватил свой сверток, кинул деньги на прилавок и, тишком подмигнув Грине, выскользнул за дверь.
– Чего изволите, ваше благородие? – любезно улыбнулся Гриня. – Чего изволите, сударыня?
…День тянулся невыносимо медленно. Кое-как дождался Гриня, когда настанет час запирать лавку, и тотчас ринулся в Апраксин рынок.
Книготорговцы уже собирали свой товар в мешки, запирали в лари и накрывали рогожами.
– Добрый человек, погоди! – крикнул Гриня, бросаясь со всех ног.
– Чего тебе? На ночь сказки почитать? – усмехнулся седовласый человек в треснутом пенсне. – Про Бову-королевича иль дядьку Черномора?
– Мне портрет, – решительно сказал Гриня. – Великой княжны Маш… – он запнулся. – Марии Николаевны!
– А, – зевнул книготорговец. – Ну, готовь пять рублей серебром.
– Василий Михалыч! – возопил грузчик, взваливавший было на спину мешок с книгами, и аж уронил его. – Ты Бога-то побойся… чего грешишь на ночь глядя?! За какую-то картинку – пять рублей серебром?!
Седой сдвинул пенсне на кончик носа и лукаво посмотрел на Гриню:
– Дорого, что ль?
– Нет, – решительно сказал Гриня. Торговаться за возможность взглянуть на любимое лицо казалось ему кощунственным.
– А коли золотой червонец запрошу, дашь?
– Дам, – кивнул Гриня. – Не томи, покажи портрет.
– Спятил, что ли? – удивился седой и поправил пенсне. – Ну, коли спятил… Вот, в этих корочках они у меня.
Он достал большую картонку и раскрыл ее.
– Погоди, погоди! – остановил сунувшегося было Гриню. – Великую княжну ему надобно, ишь! Посмотрим, что осталось. А, вот! Это она с сестрицею, Ольгой Николаевной.
Он протянул Грине плотный листок.
На литографии были изображены две девушки, сидящие на перилах балкона. Вдали виднелась бледно-синяя полоска моря. Плющ полз по перилам и по стене.
Одна – светловолосая и очень белокожая, в белом платье, смотрела прямо, а другая, с необычайно тонкой талией, в голубом платье, смотрела на первую девушку.
Гриня переводил взгляд с одной красавицы на другую. Первая – нет, не Маша, у нее светлые волосы. Вторая… – вроде бы она. Но слишком мелко напечатано, черт не различишь. Похожа, но…
– А другой картинки нету? – попросил он, стесняясь. – Чтоб лицо разглядеть.
Седой посмотрел на него со странным выражением и достал другой листок.
– Вот она… – слабо выдохнул Гриня.
На ней не было ни единой драгоценности – ни в ушах, ни на шее, но сама красота ее сияла ярче бриллианта. Очаровательное, тонкое лицо, невыразимо гордое и в то же время нежное, смотрело на него огромными голубыми глазами. Гладкие темно-русые волосы расчесаны на пробор. Длинная шея и белые плечи были обнажены, и при виде их Гриню пробила дрожь таких воспоминаний, от которых вся кровь в лицо бросилась.
Она!
Далекая звезда…
Невыносимая, невозможная, небывалая любовь!
Жизнь его и смерть.
Он сунул руку в карман, выхватил какие-то деньги, сунул книготорговцу. И ринулся бежать, прижимая к себе портрет.
А тот все смотрел ему вслед непонимающим, но отчего-то сострадающим взглядом.
* * *
Император Николай Павлович чаще говорил по-французски и по-немецки, чем по-русски, а все же родной язык свой любил и весьма хорошо знал русские пословицы и поговорки. В последнее время все чаще преследовала его одна и звучала она так: «Не по чину честь».
Ему нравился Максимилиан Лейхтенбергский. Юноша был редкостно красив – высокий, тонкий, с прекрасными карими глазами, изящными чертами и вьющимися волосами. Тонкие усики его были верхом совершенства и очаровательно облегали сочные, свежие губы. Одна беда – в своей франтоватой форме лейтенанта Баварского кавалерийского полка он сиял, как новенький грош, имел вид только что выпущенного поручика со свойственной только поручикам скороспелой щеголеватостью. И эта подделка под принца встанет рядом с Мэри? Рядом с его дочерью, любимой дочерью, первой красавицей России?! О, слов нет, рядом они будут смотреться великолепно, и у них будут очень красивые дети.
Вот-вот, именно об этом нужно думать. О красивых детях Мэри, о том дворце, который отец выстроит для нее, чтобы горечь от этого вынужденного брака сгладилась из ее памяти, чтобы она не чувствовала себя униженной, чтобы знала: отец сделал для нее все, что мог!
Чертова девка, ну что же она натворила! И винить ее нет сил, нет сил проклинать – она его дочь, а то, насколько он сам подвергнут разрушительной силе страсти, Николай Павлович прекрасно знал. Сколько раз такое бывало – он бежал из дворца ночью, измученный воздержанием, которое вынужден был соблюдать, чтобы не изувечить окончательно здоровье жены… сколько раз он утолял эту почти звериную похоть в объятиях случайных женщин! Точно так же, насколько он слышал, поступала некогда его бабушка Екатерина Великая. Брату Александру повезло – он был холоден как лед, только одна женщина могла разбудить его страсть – Мария Нарышкина, только она могла его утолить и утоляла. А что делать ему, наследнику безумий, которые когда-то обуревали Петра, его жену, их дочь Елизавету – и которыми, словно некоей странной болезнью, подхваченной ею на русском троне, заразилась Екатерина Вторая? А теперь и Мэри, бедняжка… Какова-то будет ее жизнь? Сумеет ли этот красивый мальчик дать ей то, чего она хочет получать от мужа? Сумеет ли он удержать ее?
